Конец «Русской Бастилии»

— Вот мы воюем, а зачем она нам, эта война? — спрашивал он. — Тебе нужна война, Сидорчук, или тебе, Иванов?.. Вас от семей оторвали, а ведь на полях рожь переспевает, осыпается… Война нужна капиталистам, богатеям для наживы, и земля — для наживы, и кровь наша — для наживы…

Кто-то из солдат, услышав такие речи, поинтересовался:

— Ты про что? Против царя, значит?

Другие — Чекалов запомнил скуластого степенного сибиряка — сгрудились, поддержали:

— Парень дело говорит, не перебивай!

Потом солдаты уже и сами звали Чекалова:

— Давай потолкуем…

Однажды в казарме фельдфебель подошел прямиком к койке Николая, перевернул соломенный тюфяк и вытащил оттуда листовки — видимо, точно знал он, где искать. Фельдфебель крикнул, чтобы поглядывали за «немецким шпионом», а сам с листовками побежал в штаб.

Солдаты зашумели. Хотелось им доискаться, кто предал. А сибиряк в ту же минуту подступил к Чекалову.

— Ты чего ждешь? Полевой суд — верная смерть. Беги, парень, беги!

И Николай бежал из казармы. Он выждал ночь в сторожке на охтенских огородах. Переоделся в драную рубаху, снятую с пугала, торчавшего на гряде, и пошел по темным улицам к Московским воротам.

С этого времени для Чекалова началась работа в глубоком подполье. «Товарища Виктора» знали на многих заводах. Его выступления запоминались искренностью, молодой горячностью. Но уже тогда он боролся с болезнью. С одного митинга его принесли на «Скороход» в беспамятстве.

Пришлось поместить Чекалова в больницу. Сознание к нему вернулось. Но он ослабел. По ночам бредил.

Однажды утром он очнулся и увидел старенькую сиделку, убиравшую палату. Сиделка подошла к нему, дряблой рукой поправила подушку и пришепетывая сказала:

— Не жилец ты, ох, не жилец. Я уж знаю… Всю-то ночь криком кричал. Какие-то улицы называл, хорониться наказывал.

— Какие улицы? — спросил Николай, холодея.

— Ну, разве упомнишь. Кажись, Забалканский, да Черниговскую и еще какие-то… Нет, не жилец ты. А такой молоденький. Ох-ох!

Старая с мокрой тряпкой полезла под кровать.

На следующий день товарищи пришли навестить Чекалова. Он рассказал им, что в бреду назвал адреса явок.

Палата была большая, битком набитая больными. Могли и не обратить внимания на бессвязные ночные выкрики. Но ведь бред может повториться, и даже наверное повторится. Что тогда? Ведь Николай мог бессознательно выдать всю организацию.

Не понимая, что он и сейчас в горячке, Чекалов просил, чтобы ему принесли мышьяк: он должен отравиться, иначе неизбежен провал.

Товарищи постарались успокоить его.

Для Николая наступили страшные дни. Он мысленно твердил себе: «Молчи! Молчи! Не выдай то, что тебе доверено. Не выдай». Он непрестанно думал об одном и том же, днем — безмолвно, ночью — бессознательно вслух.

Николай убедился в этом, когда сиделка снова повторила ему:

— Опять ты, горемычный, про какие-то улицы рассказывал. И жалобно так, слезно. Кто у тебя там?..

Говорила она это днем. А вечером увидела, что койка, на которой лежал молоденький больной, пуста.

Чекалов сбежал из больницы.

Он почти не понимал, что делает. Его шатало из стороны в сторону. Голова кружилась. Приходилось часто отдыхать.

Николай упрямо шел к вокзалу Ириновской дороги. На Выборгской он упал в канаву. Выбрался. Но на ноги подняться не смог. Пополз к Неве.

Чекалов опустил голову в быстро текущую воду. Так пролежал долго. Наверно, он потерял сознание. Потому что, когда опамятовался, уже светало.

До вокзала добрел к первому шлиссельбургскому поезду. На Николая никто не обращал внимания — мало ли в городе бездомной, обшарпанной голи?

В вагоне он забрался под лавку. Тут, в полутьме, на грязном, замусоренном полу, почувствовал себя в безопасности.

Чекалов слез не в заводском поселке, а раньше. Весь день прятался на болотах, в ельнике.

Едва стемнело, постучался в дом на краю поселка. Открылась обитая мешковиной дверь…

Семья Чекаловых ужинала. На непокрытом столе была рассыпана соль, валялись картофельные очистки.

Никто не узнал вошедшего человека. Одежда его была в клочьях. Лицо распухло. Руки в кровавых ссадинах. Глаза остекленели.

Только Елена Ивановна, выронив тарелку, бросилась к нему с криком:

— Колюшка!

Он хотел сделать еще шаг, но пошатнулся и упал.

35. Побывка

Николай находился при смерти. Он лежал на низеньком топчане в дровяном сарае. Сарай примыкал вплотную к хате, и ход туда был прямо из сеней.

Сын не успел ничего объяснить, но Елена Ивановна поняла, что он скрывается. Недели за две до появления Николая к Чекаловым наведывался полицейский унтер и расспрашивал о нем.

Во всем поселке только одному человеку мать рассказала, что Николай вернулся. Около заводской конторы она встретила Мусю и привела ее в сарай.

Муся, увидев Николая, закатившиеся белки его глаз, рот, обнесенный твердой коркой, и то, как он тянет воздух сквозь стиснутые зубы, забыла обо всем на свете. Она подбежала к Николаю, схватила его за руку, позвала.

Но он не ответил, заметался в жару.

С тех пор Муся тайком от своих родителей каждый день приходила к Чекаловым. Она садилась возле Николая и слушала, как он дышит. Во всем помогала Елене Ивановне.