Конец «Русской Бастилии»

Он самолично следил, чтобы на половицах не оставалось ни пятнышка. Заставлял рассыпать крупный речной песок — дресву — и натирать доски до полной белизны. По полу волочились кандалы. Уборщики давно уже раскровянили себе колени и руки об острые песчинки, а Цезарь не унимался:

— Давай, давай натирай!

Жук показал ему кровоточащие руки.

— До мяса стер, не видишь? У, клятый кат!

Лицо надзирателя багровеет.

— Как разговариваешь? Давай, давай натирай!

В тот же день Цезарь во второй раз открыл камеру.

— Шапки долой! — завопил он, вытягиваясь у порога.

Корпус обходил помощник начальника крепости Гудема.

Он чуть пригнул голову под притолокой. Высокий, осанистый, с большими, навыкате глазами, Гудема остановился посреди каземата. Щегольский мундир обтягивал выпяченную грудь. От него пахло медовым табаком.

В хорошем настроении Гудема любил разговаривать на житейские темы. Вот и сейчас, заложив руки за спину, раскачиваясь на широко расставленных ногах, он пробасил:

— Вы должны понимать, кто перед вами! Я офицер его величества, мое место в полку, перед фрунтом, на маневрах, на параде. А я тут вожусь со всякой дрянью. Ибо вы есть дрянь, исчадия, отщепенцы, голь!

Когда Гудема начинал ругаться, он увлекался, в течение нескольких минут рассыпал отборные словеса и терял нить начатого разговора.

— Да, так о чем?.. Да, почему я, боевой офицер, оказался на этом мерзком острове? Мне приказано. И все. И я не рассуждаю. Мне прикажут вас, чертей, рябчиками кормить — нате, жрите! Прикажут повесить — и повешу вот этими руками!

Гудема растопырил холеные, в перстнях пальцы.

Речь утомила его. Он повернулся через левое плечо и снова нагнулся в дверях.

Цезарь скомандовал:

— Накройсь!

Мысленно Иустин нередко сравнивал Гудему с начальником крепости Зимбергом. Какие разные люди! Один ходит — грудь колесом, кичится своей военной выправкой, груб, жесток, криклив. В другом нет ничего военного. Со своим брюшком, добродушными выцветшими глазами он напоминает преуспевающего, довольного жизнью помещика, большого любителя покушать.

Иван Смоляков однажды рассказывал, как Цезарь пожаловался на него Зимбергу за непочтительность. Тот вызвал ослушника и сказал:

— Ты человек, и я человек. Но есть разница. Ты на свободе шел против власти, данной от бога. Ты даже здесь, в крепости, дерзишь. Ты жил неправильно. А я живу правильно, я люблю начальство и бога. И вот — кто ты, и кто я?.. Думаешь, я сразу стал вот таким? О, нет, совсем нет… Я сейчас пойду обедать. А ты отправляйся в карцер, подумай о том, что я сказал…

Василий Иванович действительно не сразу стал «вот таким». Он был когда-то мелким остзейским чиновником, служил письмоводителем в рижской тюрьме. Тихий, исполнительный писарек не засиделся в Риге.

Жил он богобоязненно и не упускал своего счастья. Вовремя и выгодно женился. Вовремя получал повышения по службе. Потом съездил за границу, где изучил тюремное дело.

Теперь Василий Иванович на невском острове строил новую тюрьму — четвертый корпус. Это его возлюбленное детище. Новый корпус будет образцом правильности и порядка, усовершенствованной тюрьмой, — «как в Европе». Коридор одиночек. Коридор общих камер. Карцеры двух родов: светлые и темные. Сигнализация для надзирателей.

Василию Ивановичу рисовалась приятная картина: входит начальник — и загораются огни: синие, зеленые. Рапортуют надзиратели. В строю стоят заключенные и смотрят с любовью на господина Зимберга за то, что он придумал для них такие красивые и удобные камеры.

Четвертый корпус подвели уже под крышу. Строили его каторжане.

Жук был среди тех, кто отказался выходить на работу.

Но как-то Орлов пожаловался ему:

— Измучились, плиту на лестничную клетку втащить не можем. Тяжела, проклятая, надорвались. Пособил бы, силища твоя зря пропадает.

Жук сказал Цезарю, чтобы он записал и его в наряд на работу…

Отлитую из бетона плиту перемещали на катках. Труднее всего было поставить ее стоймя и втолкнуть в дверь.

Зимберг, наблюдавший сам за строительством корпуса, заметил появление Иустина Жука.

— Ты работаешь, — покровительственно произнес он, — это очень хорошо, я буду помнить. Ты строишь для себя хорошую тюрьму.

Жук выпрямился и скинул лямку, с помощью которой тащил тяжесть. Он смотрел на маленького, толстобрюхого человечка прямым, недобрым взглядом.

— Эту бы тюрьму да для тебя, — раздельно и громко проговорил Иустин.

Зимберг не изменил благодушного выражения лица. Он потер пухлые, потные ручки.

— О, как нехорошо скасано, — сердясь, он начинал заметно ломать слова, — я должен обращаться на вы? О, конечно, конечно. Но пошалуйте в одиночку. Вы не снаете, что такое шлиссельбургская одиночка? Вы уснаете ее.

Орлов, Смоляков и другие, слышавшие этот разговор, пожалели, что уговорили Жука помочь им. Но теперь уже нельзя было ничего поправить.

6. В одиночке

Третий корпус, куда привели Иустина, поразил его своим необычным видом. Он был двухэтажный, но в центре без потолочных перекрытий. Надзиратель мог сразу видеть двери всех камер.

Наверху, вдоль ярусов, тянулась крепкая металлическая сетка.