Конец «Русской Бастилии»

«Это, наверно, для того, — подумал Иустин, — чтобы какой-нибудь горемыка вроде меня не бросился башкой вниз».

Все тут казалось необыкновенным, грозным и странно знакомым, как будто Жук однажды уже был в этой тюрьме.

Ему не дали времени разглядывать и размышлять. Велели подняться во второй этаж, пройти по узкому сквозному мостику, перешагнуть порог камеры. В своем новом жилище молодой каторжанин раскинул руки и уперся ими в стены. Потолок падал на плечи. Иустин задыхался. Он ходил по камере, натыкаясь на холодный, злой камень. Нет, не падающий потолок мешает ему дышать. Это сам воздух, промозглый, никогда не согреваемый солнцем, душит его.

Потом Иустин понял, что у страшной, давящей силы совсем другое имя. Это тишина. Она была весомая, плотная. Все звуки умерли здесь. Не слышно ни голосов, ни шагов. Надзиратели подходили к двери на войлочных подметках.

Есть ли кто за стенами? Он выждал час, другой. Тишина. Никто не стучал. Почему молчат стены?..

Человек остался в одиночестве. «Не распускаться, — сказал он себе, — держать себя в руках. Нужно думать о чем-то одном».

Он восстановил в памяти путь, которым его вели из второго корпуса в третий: дворик с сиротливым голым деревом у стены. Иустин успел поклониться ему, как бы прощаясь с другом. Потом — ворота в толстой стене. Большой двор. Церковь с белой колокольней. С ее вершины плыл густой медный звон. Значит — полдень. Колокола били всегда в двенадцать.

В стороне от церкви — холм, обнесенный низкой оградой. На холме стоял тяжелый серый камень. Жук не успел полностью прочесть выбитую на камне надпись. Припомнились обрывки фраз: «Солдатам Преображенского и Семеновского полков… При штурме Шлиссельбургской крепости… 1702 год».

Рядом с холмом — третий корпус. Это красное тюремное здание, крыша которого приходилась вровень с крепостной стеной.

Но отчего здесь все так удивительно знакомо? И в особенности этот узкий мостик, перекинутый от яруса к ярусу на втором этаже. Мост вздохов! Да, мост вздохов!

Как это не пришло ему в голову раньше? Народовольцы! Люди, которым открыла выход из крепости революция 1905 года.

Судьба этой горсточки героев волновала всю русскую свободомыслящую молодежь. Народовольцы вошли в Шлиссельбургскую крепость юными, полными сил. Вышли стариками.

Журнал «Былое» напечатал их статьи. О своем заточении они рассказывали на публичных собраниях в Петербурге. Студенты записывали эти рассказы, посылали записи друзьям в провинцию. О шлиссельбуржцах знали повсюду. Люди стремились согреть остаток их жизни сердечным теплом и сочувствием.

В Городище на «хуторе Жука» среди многих запретных книг были и журналы с воспоминаниями народовольцев. Эти воспоминания читались с большим интересом. Но в сутолоке ежедневной работы, среди постоянных опасностей о них некогда было много говорить.

Сейчас зачитанные, залистанные странички вновь возникли в сознании узника, отчетливые, живые.

Именно на этих страничках он впервые прочел описание тюремного корпуса, где сейчас находился, и название перекидного мостика, по которому только что прошел. Мост вздохов!

Значит, он — в народовольческом корпусе. Может быть, в этой самой камере находились Николай Морозов, или Вера Фигнер, или Михаил Фроленко, или Михаил Новорусский?.. Начальник крепости никогда не поймет, какую честь он оказал молодому узнику.

И еще одно открытие сделал он для себя. Стало быть, яблоня, которая росла под окном его прежней камеры, эта яблоня посажена народовольцами, — о ней тоже много писалось в воспоминаниях. Она была посажена для того, чтобы приветом издалека обрадовать и укрепить мужество будущих затворников крепости, обрадовать его, Иустина Жука!

Молодого узника уже не пугали больше тишина и мрак одиночки.

С этого дня на годы у Жука выработался обычай: когда становилось тяжело на душе, когда казалось, что иссякают силы, он думал о тех, кто до него жили здесь и не сдались!

Уже несколько раз дневная полутьма сменилась ночью. Иустина не выводили на прогулку. Наказание действовало в полной мере.

Жуку надо было преодолеть одеревенение в мышцах. Он старался как можно больше двигаться по камере. Попробовал с разбегу достать решетку. Ухватился за прутья, подтянулся к окну. Ничего не видать, кроме стены, заросшей мхом.

Спрыгнул на пол. Затопотал ногами в неуклюжей пляске. Кровь пошла живее по артериям, согревая тело.

Труднее всего было узнику справиться с мыслями. Они проносились стремительным потоком. Здесь, в этой тишине, в неподвижности, только они безудержно мчались, гремели, сшибались!

Иустин снова и снова говорил себе: «Нужно думать о чем-то одном». Он говорил вслух, — это неизбежная привычка одиночества.