Конец света наступит в четверг

Вдруг картина словно оживает: что-то похожее на лиану выскакивает из отверстия сточной трубы, обвивает мою правую ногу и тащит меня к желобу, в котором бурлит поток прозрачной воды, с каждой минутой становящийся всё краснее и краснее…

Я отпрыгиваю, опрокидывая стул. Бренда оборачивается.

– Всё в порядке?

Я отвечаю, что да, и картина очень красивая. Сердце стучит как ненормальное – не реже ста ударов в минуту, – но я стараюсь не подавать вида. Я вспомнил, что уже переживал этот момент. Вчера вечером, в машине матери, одолеваемый мыслями о смерти старика. Может, всякий раз, когда я испытываю сильный шок, как сегодня из-за ареста отца, у меня возникают такие галлюцинации?

Но как я мог вчера оказаться в месте, изображенном на картине – пусть даже это было наваждение, – если увидел его только сейчас? Неужели из-за моей одержимости Брендой я наведываюсь к ней во сне?

– Когда вы написали эту картину?

– Только вчера начала.

Я чувствую, как у меня холодеет в затылке. Пересохшими губами я выговариваю:

– Во сколько?

Она в упор смотрит на меня, подняв брови, потом замечает:

– Если тебя спросят, кем ты хочешь стать, когда вырастешь, не вздумай говорить, что художественным критиком.

Я выжидательно смотрю на нее. Она добавляет с улыбкой, думая, что обидела меня:

– Я полный ноль в живописи. Просто это успокаивает нервы.

Потом она выглядывает в окно и добавляет:

– Это случайно не твоя мать?

Страх комком подступает к горлу. И правда, перед домом как раз остановилась «Кольза‐800». Мать медленно выходит, и взгляд ее падает на полицейскую машину. Она захлопывает дверцу и беспокойно озирается. На улице ни души, только потрескивают фонари, которые то гаснут, то зажигаются вновь. Деревянной походкой, ссутулившись, мать идет к двери нашего дома, на ходу доставая ключи.

– Иди, – Бренда подталкивает меня к лестнице. – Будто только что вернулся из школы, ничего не знаешь и совершенно спокоен. Если что-то пойдет не так, вывеси носок в чердачном окне.

Смутившись, я спрашиваю невинным тоном: «В каком чердачном окне?» – но это звучит фальшиво.

– В том, что находится напротив моей спальни. И из которого ты подсматриваешь за мной по вечерам.

Я униженно бормочу: «Ах вот как». Она серьезно, почти торжественно смотрит на меня.

– Помнишь, я говорила о трех типах мужчин?

– Флегматики, Маразматики и Женатики, – рапортую я, чтобы доказать свою понятливость.

– Есть еще четвертая категория мужчин, Томас. И ты явно принадлежишь к ней, несмотря на свой юный возраст. Это Умники.

– Ясно, – говорю я, польщенный. – В каком смысле?

– В смысле, они чересчур умные. И поэтому считают меня дурочкой. Ну давай, иди, – смеется она, подталкивая меня к лестнице.

Я спускаюсь, не чуя ног; сердце сжимается, голова горит, во рту пересохло. Так вот какая она, любовь. Это похоже на начало гриппа, когда кажется, что хуже не бывает, зато можно забить на школу. Это желание прыгать до потолка и провалиться сквозь землю. Это ощущение жгучего стыда и в то же время – превосходства над всем миром.

Размахивая сумкой, я бегу через улицу, стараясь взять себя в руки после пережитых волнений. Прежде чем нажать на кнопку звонка, надо состроить обычную невозмутимую мину.

Мать открывает дверь с обеспокоенным и раздраженным видом и впивается в меня ледяным взглядом. Я жду пощечины и криков, но ее губы вдруг раздвигаются в ослепительной улыбке. Она обнимает меня, радостно восклицая:

– Привет, дорогой, я по тебе скучала! Всё в порядке? Не очень устал? Как прошел день?

Она звучно чмокает меня в обе щеки. Обычно я получаю ее поцелуй только вместе с подарком на рождественской елке для сотрудников казино. В коридоре появляется полицейский. Я с удивленным видом говорю ему: «Здравствуйте, мсье!», стараясь изобразить, что озадачен приходом незваного гостя и что привычно принимаю изъявления материнской любви (которыми меня удостоили благодаря его присутствию).

– Томас, сынок, это случайно не ты звонил сегодня ночью в Службу пропавших без вести?

У меня в голове вертятся разные образы. Я вижу улыбку Бренды и отца, сидящего в наручниках между двумя полицейскими. Не знаю, что он им сказал, но, если я отвечу «нет», а он тоже всё отрицал, они поймут, что кто-то из нас троих врет: или он, или моя мать, или я. Значит, надо сказать правду.

– Я звонил, а что?

Огромное облегчение читается в материнском взгляде.

– Зачем ты это сделал? – ласково произносит полицейский с широкой улыбкой.

– По телевизору сказали номер, куда надо звонить тем, кто видел профессора, как его…

– А ты его видел?

– Кажется, да.

– Когда?

– Перед тем как позвонил.

– Где?

Я сочиняю на ходу, будто говорю об очевидных вещах:

– Из окна.

– Ты видел его вчера ночью из этого окна?

– Ну да.

– И ты не стал будить нас, а сразу позвонил в полицию! – восторгается мать.

И она продолжает, беря в свидетели полицейского, который уже не улыбается:

– Какая удача, что у нашего сына чувство гражданского долга развито так же, как и деликатность…

– А что делать такому знаменитому ученому, как профессор Пиктон, в этом районе, где он никого не знает?