Конец века в Бухаресте

Просторная гостиная стала постепенно заполняться людьми. Перед домом вытянулась вереница карет и саней. Перед входом развевались два траурных флага, и свисавшее с балкона черное полотнище смахивало цилиндры с голов суровых и надменных людей, непрерывно входивших в дом. Теперь рядом с Янку стоял и принимал прибывших Штефан Барбу, выглядевший необычно импозантно в длинном сюртуке и черном галстуке, охватывающем высокий стоячий воротник манишки. Казалось, что это он и есть подлинный наследник огромного состояния и прославленного имени! Почти все торопившиеся засвидетельствовать свое горе повторяли одни и те же слова: «Это была личность, да простит его бог!» Штефан и Янку склоняли при этом головы, как бы желая подтвердить: «Была!» Около полудня появилась небольшая, округлая фигура прокурора Ханджиу, облаченного во все черное. Заметив прокурора. Янку уже не спускал с него глаз, пытаясь угадать, дошло до него или нет распоряжение министра. Ханджиу не торопясь приблизился, представился Штефану, что-то сказал ему и отвесил глубокий поклон Янку. Урматеку сочувственно пожал ему руку и в ответ на соболезнование прокурора произнес шепотом: «Да простит ему бог!», подумав про себя: «Все-таки дошло!»

Один газетчик, суетливый, как и все газетчики, нечто вроде Потамиани, но только консервативных взглядов, менее начитанный и тертый, чем грек, по имени Бомбонел Зизин, человек с прошлым, из обедневших бояр, живущий между картежным и политическим клубами, лысый, осунувшийся от бессонных ночей, проводимых за игрой в баккара, шнырял в своем элегантном сюртуке по дому, разнюхивая, нет ли чего сенсационного для газеты. В конце концов он подкрался к Янку и стал ему нашептывать на ухо:

— Господин Янку, вы ведь многое знаете и много можете рассказать! Нет ли у вас чего-нибудь такого, что разорвалось бы как бомба у катафалка покойника?

Янку недоверчиво и даже с упреком взглянул на него.

— Нет, нет! Вы неправильно меня поняли! — поспешил объясниться газетчик. — Черт побери, я ведь тоже консерватор! Наоборот, нам нужно что-то возвышенное, прекрасное, такое, чего еще не бывало! Может, покойник выразил последнее желание, сделал какой-либо дар, произнес слово прощания!

Урматеку на мгновение задумался. Взглянув на людей, толкающихся у выхода, он заметил кругленькую фигуру прокурора Ханджиу и вспомнил о прошении Тыркэ. Пошарив в кармане, он нащупал бумажку, на которой была записана резолюция, продиктованная Стате Якомином.

— Посмотрите! Это последняя резолюция, которую наложил бедный барон Барбу, царство ему небесное! Сами увидите, что это был за человек! Никто его по-настоящему не знал! — шепнул Янку на ухо газетчику и незаметно для всех вложил в руку бумажку.

Урматеку мгновенно сообразил, что для пущей уверенности совсем неплохо опубликовать резолюцию в газете, придав ей вид завещания.

Бомбонел Зизин пробежал глазами несколько строчек и радостно захрюкал за спиной у Янку.

— Замечательно, господин Янку! Замечательно! Это была великая душа, да будет милосердным бог к нему и к вам.

Спустя несколько часов все консервативные газеты вышли с набранными крупным шрифтом заголовками статей: «Барон Барбу умер, восклицая: министерство юстиции никогда не ошибается!», «Страна и партия потеряли великого человека, просвещенного юриста!», «Последняя резолюция бывшего министра юстиции!».

Ниже мелким шрифтом следовало: «Благодаря подлинной человечности восстановлена справедливость по отношению к несчастному служащему!», вслед за чем, не упоминая имени Тыркэ, рассказывалась его история и излагалась юридическая точка зрения барона.

Это был сокрушительный ответ на все подлые выпады либеральных листков и особенно на злобные статейки Потамиани. За усопшим стали вдруг числиться такие до сих пор неведомые поступки, что барон Барбу, не успев покинуть мир, мгновенно вырос в глазах как своих соратников, так и противников. А Янку Урматеку со спокойной совестью счел, что после смерти барона он сумел воздать ему за все, что тот сделал для него при жизни.

XV

Прошло полтора месяца после смерти барона Барбу. Несмотря на пышные речи, произнесенные на его торжественных похоронах, имя Барбу начало постепенно забываться. Его еще вспоминали домница Наталия, сидя зимними вечерами среди картин и клеток с птичками в своей маленькой гостиной, да кукоана Мица, думая, что этим она доставляет удовольствие мужу.