Конец века в Бухаресте

Из всего сонмища императоров и королей, которые в сознании Янку не следовали друг за другом, а были свалены в одну кучу, без всяких границ между эпохами и государствами, и отличались друг от друга либо звучными речениями, либо яркими подвигами, был один, который больше всего пришелся ему по сердцу; это был Наполеон Бонапарт. Нравился он Урматеку в первую очередь потому, что выйдя из низов, стал императором. Как будто из-за этого Урматеку мог лучше его понять. Наполеон казался ему ближе также и потому, что жил во времена его отца (Янку воскликнул однажды: «Ведь отец же знал, что есть такой Наполеон!»). Когда Урматеку узнал, что Наполеон оставил после себя гражданский кодекс, то тут вообще они оказались на одной доске, и Урматеку мог измерять его величие своим аршином.

Доктор Сынту начал рассказывать маленькие исторические новеллы в связи со смертью барона Барбу. Вспомнив о страданиях, которые терпел старик перед смертью, доктор поведал, что и Наполеон скончался от той же болезни. Сначала Урматеку воспринял это как рассказ еще об одном каком-то покойнике. Однако, узнавая про Наполеона все больше и больше, Янку начал протестовать против такой несправедливости и возненавидел английского доктора, который не мог облегчить страдания императора. В конце концов Янку отправился к Швайкерту, чтобы приобрести бюст Наполеона и поставить его у себя в гостиной.

— Все возишься с этими чертовыми венками! — обратился он насмешливо к приятелю. — Уже столько лет мы друзья, а ты так и не сказал, что у тебя есть Наполеон!

Швайкерт, который больше знал об императоре, чем Янку, и не мог забыть императорских орлов, паривших над Шенбрунном[18], мрачно отозвался:

— Это был великий мошенник!

— Молчи! Сам ты мошенник! Ну что ты знаешь, Ликэ?

Немец надулся, но ради приятеля извлек из дальнего угла, заваленного венками, запылившийся бюст императора.

В связи с новыми познаниями из истории у Янку возник только один вопрос, который мучил его:

— Откуда мог узнать про Наполеона это ничтожество Лефтерикэ, раньше, чем я, ведь он же был идиот?

И его охватывал запоздалый гнев на своего покойного шурина.