Конец века в Бухаресте

По крайней мере раз в неделю либо с отцом, либо с матерью Амелика отправлялась на Большую площадь, где в тупике в низеньком домишке с толстыми стенами, куда даже в разгар лета не проникало солнце, помещалась меняльная лавка, чтобы поцеловать руку дядюшке Лефтеру. Тяжелые железные двери в лавку были распахнуты, а в окне на веревке висели сложенные пополам всевозможные бумажные деньги: леи, франки, марки, рубли. В лавке, словно в подвале, всегда царил полумрак, пахло плесенью. В глубине за зеленой занавеской стоял низенький столик, горела лампа. Старые стальные сейфы с проржавевшими фабричными марками были открыты, сообщая, что хозяин дома. Сам Лефтер, худой, всегда обвязанный теплой шалью, с маленькими, хитрыми, глубоко посаженными глазками и большими костлявыми руками, говорил тихо и никому не глядел в глаза. Взгляд его обычно перебегал с одного уха собеседника на другое. У Лефтера всегда были какие-то дела, то ему нужно было выслушать советы Урматеку, то дать совет Мице, и Амелика оставалась одна в лавке. Прежде чем зайти за зеленую занавеску, старик осторожно подходил к дверям, поворачивал ключ и прятал его в карман. Девочка с любопытством осматривалась вокруг, и взор ее всегда останавливался на деревянных чашах из масличного дерева, которые Лефтер привез из путешествия на Восток, доверху наполненных золотыми монетами. Были тут и красноватые французские луидоры, и тонкие с чеканкой австрийские талеры, тяжелые английские фунты и старинное турецкое золото, потерявшее блеск, но сохранившее звон.

Оставшись одна в маленькой тесной лавке, Амелика пыталась понять, каким образом в этой невзрачной и пустой комнатушке множатся деньги, пущенные в рост. Она не видела вокруг ничего такого, из чего бы они могли возникать. Ее ограниченному, трезвому и практическому уму обязательно нужно было отыскать что-то реальное, осязаемое, от чего, как она постоянно слышала, растут и множатся деньги. Наседка, яйца и цыплята — этот наглядный пример вполне удовлетворял ее и был совершенно ясен. А тут? Как тут все происходит? Таким вопросом задавалась она еще совсем маленькой девочкой, когда в ее детской головке едва начинало что-то шевелиться. Мало-помалу, любуясь золотыми монетами и драгоценностями, слыша о потоках золота, которые текут в карманы Лефтера от доходных домов и продажи невыкупленных закладов, девочка стала понимать, каким образом умножаются деньги. И чем больше она понимала, тем больше восхищалась мудрым дедушкой Лефтером.

Просвещению Амелики весьма способствовало и то подобие ритуала, каким завершалось каждое их посещение меняльной лавки. Прежде чем уйти, кукоана Мица почтительно и тихо, как всегда при разговоре с дядюшкой, просила его:

— Покажи нам, дядюшка, и заклады!

Амелика никак не могла понять смысла этого «и». Но оно-то и придавало этой просьбе что-то особенное, потому-то никогда и не забывала о нем кукоана Мица. Что происходило по ту сторону зеленой занавески, где скрывались взрослые, Амелика не знала. Не знала, что, оставшись с глазу на глаз с ее родителями, старый ростовщик каждый раз пускался в рассказы о своих богатствах. Но рассказывал он о них без каких-либо частностей, деталей, подробностей, без цифр, имен и названий улиц, где стояли его доходные дома, а говорил как о чем-то едином, цельном, будто стоя в стороне и любуясь всем, чем он владел, издалека. Мысленно куда он только не заглядывал, и на разные улочки, и в разбросанные по всей стране городки, но, повествуя, он из своего недвижимого имущества как бы создавал единый город, принадлежащий ему одному, который и обнимал своим ласковым взором, устремленным в пространство, ощущая, как по телу пробегает сладостная дрожь. Эта замечательная картина, неизменная и незыблемая, время от времени приукрашалась еще кусочком земли, еще новым домом. Кирпич, строительные леса, квадратные сажени земли представлялись чем-то священным, ибо в них одних был для Лефтера и смысл, и слава всей его жизни. И всегда свой рассказ он заключал чем-то вроде намека на обещание, похожее на едва заметное дуновение среди легко льющихся слов. Богатство его рисовалось как прекрасный и величественный мираж, намек на наследство звучал глухим и отдаленным эхом. Кукоана Мица чувствовала, что после парения в горных высях Лефтера порадует напоминание и о крупицах его богатства, доставит удовольствие восхищение изящными и дорогостоящими безделушками. Драгоценности, оставляемые в заклад, и были любимыми игрушками понаторевшего в деле обогащения старика. Союз «и» кукоаны Мицы как бы разрешал ему не пренебрегать этой приятной и по-детски радостной стороной его всепоглощающей страсти. Да и сама кукоана Мица всегда с удовольствием любовалась блестящими украшениями, без особых усилий представляя себя в не столь отдаленном будущем их владелицей.