Конец века в Бухаресте

Такое Янку даже в голову не приходило. Но ему показалось, что Журубица права. Какое-то тоскливое чувство заставило его ухватиться за эти слова. Ведь и вправду, произошло нечто ужасное! Но для кого? Для «энтих», для родственников его жены! Возможно, что самое большое горе — для кукоаны Мицы. А с ним самим стряслось что-нибудь? Покусились на его здоровье или имущество? Случилось что-то непоправимое, чему и деньгами не помочь? Нет! Денежки на пышные похороны он выложит, как бывало и раньше! Закажет для всех траурные платья, заплатит за все, до последней мелочи — и конец всему этому делу! Дочь у него здорова, дом полная чаша; заклад земли уже на мази, барон Барбу доверяет ему по-прежнему, даже Буби смотрит ему в рот, завтра вечером возле Куцит де Арджинт ждет его Пэуна, а кукоана Мица и Катушка верят в его счастливую звезду. Так где же оно, это несчастье? Нет у него никакого несчастья! Янку Урматеку сидел опустив голову. И думал, что Катушка вовсе не глупа. Успокоившись и вновь обретя уверенность, он решительно встал. Все, что он пережил, помогло ему понять, что если и грозит ему опасность, то совсем другая. Он получил хороший урок на будущее, поняв, что впредь не должен раскрываться ни перед кем. Ему было даже неприятно вспоминать, как он молился и просил прощения, словно был на краю гибели, хотя был здоров и отменно силен. Теперь его заботило лишь одно: не уловила ли Журубица, какие у него слабости. Окончательно они еще не расстались, и ему не хотелось, чтобы она знала что-то лишнее. Желая усыпить ее подозрения, он неожиданно заключил ее в свои крепкие объятия и с притворной жадностью стал целовать в затылок. Журубица вздрогнула.

— Терпения нет? — спросила она. — Чего тебе от меня надо? Разве не сказала твоя жена, что я вам больше не нужна? Значит, и мне нечего делать в этом доме. А кто завтра утром займет мое место, один только бог знает! Таких, как я, — что волос на голове! Будь умником!

Не ощутив в ее словах твердой решимости, Янку продолжал ласкать Журубицу. Нельзя сказать, что она по-прежнему привлекала его. Нет. Однако и без особого влечения, ласкать и целовать Журубицу было приятно. Эти ласки были как распахнутое окно и свежий воздух после жары. Это была сама жизнь, это была женщина!

Возможно, что и Журубица нуждалась в чем-то подобном в это прохладное голубое утро. Ей тоже было приятно, что вялая усталость сменяется возбуждением, которое будили объятия сильных мужских рук. Так они оба обманывали друг друга: тела их, казалось, были близки, но мысли далеко-далеко. На настойчивые поцелуи Янку Катушка отвечала нервным дробным смешком, словно у нее шла кругом голова, подкашивались ноги. Но глаза, которые она обычно томно прикрывала, когда покорялась Урматеку, были широко открыты. В конце концов она нехотя ответила ему поцелуем, но мысли ее витали вдали, ища нового смысла жизни. Вдруг, положив руки Янку на плечи, она откинулась назад и, глядя прямо ему в лицо, проговорила:

— Из всего этого семейства только мы с тобой и не увидимся больше.

— Похоже, что так, Катушка! — отвечал Урматеку.

— Не зови меня так, не надо! — ласково попросила она, прижимаясь к его плечу. — Я больше не хочу, чтобы ты называл меня Катушкой, ты же знаешь, что зовут меня Екатериной!

Мужчина весело рассмеялся. День начинался на славу.

IX