Конец века в Бухаресте

Последние летние дни, когда завершились наконец работы, за которыми столь ревниво следил Урматеку, самому ему принесли неудачу. Он пытался вернуть себе уверенность, но казалось, что и земля уходит у него из-под ног. После смерти Тудорикэ кукоану Тинку разбил паралич, и это тяжким бременем легло на плечи Янку. Случился паралич не сразу, а несколько недель спустя, и казалось, что ниточка ее жизни надорвалась сама собой, однако кому от этого было легче? Может быть, причиной была жадность, может быть, слабое сердце, только кукоана Мица нашла ее однажды утром лежащей возле миски с вишнями, половину которых она успела съесть. Когда ее подняли, оказалось, что ее разбил паралич — отнялась вся правая сторона: рука, рот, глаз. Доктор, внимательно осмотрев ее и выслушав сердце, сказал, что она, возможно, протянет еще года два или три. Кукоана Мица привела в порядок комнату, где прежде жил Лефтерикэ, и усадила в ней у окна кукоану Тинку, чтобы не было ей скучно, чтобы могла она смотреть на двор и видеть всех, кто приходит в дом, наблюдая, как лето сменяется осенью, осень зимой, и так все годы, которые суждено ей было еще прожить. С той поры Урматеку, возвращаясь домой, всякий раз смотрел вверх на окно, где сидела «мадама», как называл он свою свекровь, желтая, сгорбленная, с жидкими, тонкими волосами, свисавшими ей на лоб. Катушка, к которой он успел привыкнуть, в доме у них больше не появлялась, исполняя обещанное. После панихиды, отслуженной на девятый день после смерти Тудорикэ, он ее не видел. Говорили, будто она заболела, а потом — что она уехала куда-то к родне в провинцию. С Журубицей ушло и веселье. Не радовали уже и застолья. Урматеку стал замечать, что и «энтих» за столом поубавилось, там и здесь зияли пустые места. Всю свою жизнь он мечтал избавиться от родственников. То, о чем ему говорила Катушка, он знал и без нее: на пути, который он для себя выбрал, ему лучше обойтись без них. Но хоть он и не признавался себе в этом, ему без них было скучно. Янку замечал, что жизнь в его доме совершенно переменилась, сделалась унылой и даже мрачной. Шуточки, на которые он время от времени отваживался, и послеобеденное сидение за бутылкой вина с Иванчиу и Швайкертами вызывали неудовольствие у кукоаны Мицы и Амелики, все еще носивших траур и не выплакавших своего горя. И все же Янку не унывал. Чем мрачней и безрадостней становилось все вокруг, тем тверже противился он унынию. Единственное, что по-настоящему его заботило, было усердие Буби. И еще ему казалось, что обилие тягот, которые он принял на свои плечи, и унылая скучная жизнь в доме дают ему право ожидать больших о себе забот и доброжелательности. Но, как видно, иные обязанности вторглись в жизнь, изменили и омрачили ее. Мица теперь частенько и не отвечала на его вопросы, и смотрела на него разве что обернувшись на ходу. А он разве что только на слуг решался покрикивать.

Иванчиу тоже одолевали страхи и тревоги после того, как он вложил в дело свои деньги и подписал бумаги. Что ни день приходил он к Янку и твердил, когда по-доброму, а когда и со злостью, что как можно скорее хочет видеть соглашение расторгнутым. И когда Янку в середине сентября вынужден был продлить это соглашение еще на два месяца, потому что не собрал еще всех денег после продажи урожая, настырный болгарин учинил громкий скандал. В конце концов участники получили свои проценты, и соглашение было продлено.

В эти тревожные дни Янку жил, обуреваемый сомнениями и опасениями, лишенный даже поддержки жены, которая своей слепой верой в него придавала ему силы. До поздней ночи шатался он с Пэуной по разным увеселениям, шутил с ней, заигрывал и все-таки замечал, как падают на скатерть преждевременно пожелтевшие листья.

Но все же Урматеку дождался: Буби почти перестал появляться в конторе, и Янку заключил, что молодой человек притомился. Он видел, что итальянец все чаще и чаще сидит в одиночестве, что он запутался, не умеет договориться с людьми и от досады грызет ногти. На столе фабричного управления копились нераспечатанные письма, неоплаченные счета, вырастали груды образцов зеркал и ламп, заказанные художникам домницей Наталией, которая нашла себе занятие, придумывая разные вещи, которые могла бы выпускать фабрика. Молодой барон отсутствовал по целым дням, а когда появлялся, то мысли его блуждали неведомо где, он не понимал, что ему говорят, и торопился быстрее исчезнуть. Янку отнесся к этому спокойно, дожидаясь, когда все встанет на свои места. Старику барону он говорил что-то невнятное о ходе дел на новом предприятии и, чтобы никого не раздражать, занимался, как обычно, делами по имениям, никак не вмешиваясь в управление зеркальной фабрики, поглядывая со стороны, как люди, занимавшиеся строительством, постепенно выдыхаются и ко всему охладевают.

Как всякому влюбленному, Буби хотелось с толком и без толку говорить о Катушке. И выслушивать его приходилось чаще всего домнице Наталии. О чем бы они ни заговорили, ну хоть о любовных похождениях в светском обществе, Буби ни с того ни с сего заявлял: