Конго глазами художника

Нзиколи начинает бежать — это с его-то пальцем! Кинтагги скользит следом, будто тень; я едва поспеваю за ними, тяжело дыша. Короткий треск, и прямо в ухо врывается гром. Сердце уходит в пятки — только бы выбраться живым из леса! Здесь, среди высоченных деревьев, рано или поздно молния непременно угодит в нас… Слышен гул надвигающегося дождя.

В овражке с крутыми скользкими склонами лес обрывается, и тропа ныряет в высокую траву. Подъем венчается гребнем, который отливает странной желтизной на фоне свинцово-черного неба. Вижу контуры крыш. Могучий порыв ветра едва не повергает меня на землю, молнии сверкают без промежутка, оглушительными залпами раскатывается гром. Нас окружают белое пламя, рокочущий воздух и потоки воды. Оглушенные, чуть не захлебнувшиеся, вбегаем в деревню и ищем укрытия под навесом сампы, где уже жмутся друг к другу дрожащие козы и овцы. Ливень могучей тяжестью прокатывается по деревне, сбивая воду в белую пену, нас со всех сторон обдает мелкими брызгами. Молнии освещают наклоненные горизонтально стволы пальм. Мокрая одежда кажется ледяной. Кинтагги, стуча зубами, бежит к ближайшему дому. Мы с Нзиколи ждем. Лучше не врываться всем сразу.

В такую погоду никто не ждет гостей, тем более белого гостя. Но вот Кинтагги выглядывает из двери и жестом зовет нас. На скамеечках перед очагом сидят две женщины и несколько детишек. Хозяин, встав, здоровается с нами за руку. Дети поджаривают земляные орехи в глиняных мисочках. Самый маленький лежит у матери на коленях, завернутый в ее подол, только голая ножка торчит. Лачуга скрипит и вздыхает под ударами шквалов, но до чего же хорошо быть в тепле, у живого огня, и как вкусно пахнет орехами.

Выжимаем мокрую одежду и развешиваем ее на веревке. Получив от женщин покрывала, рассаживаемся вокруг очага. Буря быстро уходит дальше, гром звучит глуше, ветер ослабевает. Только дождь все гудит, хлещет по крыше.

Первые минуты дети испуганно таращат на меня глаза и даже забывают про свои орехи. Нзиколи пытается наладить беседу, но дело идет туго, хозяин и обе хозяйки лишь кивают или отвечают односложно. На Кинтагги и Нзиколи здесь тоже поглядывают с некоторой опаской. Они ведь бакуту, чужие среди батеке.

Однако мало-помалу атмосфера разряжается, завязывается разговор. Ко мне пододвигают зеленый лист с только что поджаренными земляными орехами. Они обжигают пальцы, скорлупа хрустит и рассыпается.

Дождь прекратился. Осторожно делаю зарисовки в своем блокноте; к счастью, он не намок. Над деревней изогнулась изумительная двойная радуга, воздух как стеклышко, небо голубое. От непогоды осталось лишь грозное темное облако вдалеке. Влага придает всем краскам деревни — черной копоти, желтой, коричневой, ярко-зеленой — особую глубину.

Тропа скользкая, будто мыло; одежду можно было и не просушивать, брюки через две минуты опять мокрые. Зато как свежо и прохладно и как здесь вольно дышится после леса. Видно на десятки километров, вдали голубеют горные склоны… В оврагах и лощинах тут и там стоят в кружок деревья. Нзиколи останавливается и, сложив губы трубочкой, показывает ими:

— Видишь банановую плантацию куна-а-а-а-а-а-а, вон там?

Куна — растяжимое слово, которым обозначают расстояние. Если я потерял какую-то вещь и спрашиваю, куда она подевалась, Нзиколи может коротко ответить «куна» и показать на метр-два в сторону, где лежит искомое. Если речь идет о двухстах метрах, он скажет «ку-на-а-а-а», а очень большое расстояние будет «ку-на-а-а-а-а-а-а».

В Кимбуту дул голубой ветер.

На высоком открытом бугре дорога пересекла банановую плантацию, которая шуршала и хлопала на ветру разлапистыми листьями. Потом мы ступили под увешанные плодами мандариновые деревья и дошли до площади. Над деревней раскинулось огромное небо. Как обычно, нас обступили любопытные. Мы сели отдохнуть под навесом сампы. Вождь, высохший древний старец, сидел, завернувшись в покрывало из травяной материи. Впереди оно распахнулось, и были видны нарисованные на животе поперечные желтые полосы — знак того, что он еще и колдун. Вождь держался особняком и неохотно вступал в разговор.

Один из местных охотников пригласил нас переночевать в своем доме. В открытой двери колыхался полог из цветного муслина. Чистая, аккуратная комната была обставлена мебелью европейского стиля, но очень маленьких размеров, словно из кукольного дома. Охотник рассказал, что ее смастерил деревенский столяр по картинкам из журналов и словесным описаниям. Я осторожно сел на стульчик, спинка и сиденье которого были сплетены из ротанга. Он был чуть выше нашей скамеечки для ног, по вполне устойчив.

Идол батеке. Глаза — пуговицы, возможно, полученные от миссионеров