Конго глазами художника

Я не сомневался, что так и будет. Жалобные крики женщины долго провожали нас. Уже стемнело, когда мы достигли Нзомо. Перед самой деревней нас встретила делегация. Люди были подготовлены к нашему появлению. Я спросил Нзиколи, как это могло случиться. Он коротко ответил:

— Так повелось. Они всегда знают, когда кто-то должен прийти.

В этих местах не пользуются тамтамами. И никто нас не обогнал в пути. Тем не менее в деревне знали, что мы придем, знали даже когда.

ВРАЧЕВАНИЕ

Мы окунулись в атмосферу сердечности и веселого смеха, все от души сочувствовали раненому Нзиколи.

— Киади, киади — беда, беда!

Но сердечность сердечностью, а домик, который мне отвели для ночлега, был маленький и скверный. В огромные щели в потолке я видел звезды. Ладно, сойдет, лишь бы не было дождя.

Хозяин дома был тощий верзила. Меня насторожил его надсадный кашель. Зная, что в деревнях распространен туберкулез, я не очень радовался перспективе занять его кровать. К тому же она, как обычно, оказалась чересчур короткой для меня. Я воспользовался этим предлогом и — не без труда — раздобыл другую кровать, подлиннее.

Хозяина звали Бани Нгомо, это был тот самый гитарист, про которого говорил Нзиколи. Он жил один; может быть, поэтому дом его был в таком плачевном состоянии. Нгомо не знал ни слова по-французски. Нзиколи рассказал мне, что его жена умерла много лет назад. Они ждали первенца, но у нее случился выкидыш, и она истекла кровью. Больше Нгомо не женился — слишком дорого. За новую жену надо было заплатить пятьдесят тысяч франков (тысяча шведских крон) да сверх того отдать несколько мешков соли, одеяла, материю; его родне это было не по средствам. А теперь Бани Нгомо считался уже пожилым, ему, наверно, было лет тридцать пять сорок.

Я вселился в отведенную мне квартиру, а проще говоря, расстелил на кровати спальный мешок и вытянулся на ней во весь рост. На полу, приманивая тараканов, стояла керосиновая лампа. Вскоре женщины из соседних домов принесли ужин: мясо, вареные бананы, нгасси — пальмовые орехи. Вчетвером мы разместились вокруг стола, прижавшись к нему животами. Нгомо и я в углу, Кинтагги и Нзиколи напротив нас. Спину царапала штукатурка, над головой совсем низко нависал потолок. Обстановка была интимная, жара — нестерпимая.

На столе стоял горшок, а в нем лежало мясо разного рода. Я думал, что это сплошь антилопа, пока мне не попался какой-то очень уж жесткий кусок. Прямо подошва. Я жевал, жевал…

— Послушай, Нзиколи, разве это антилопа?

Так и не прожевав, я выплюнул мясо на тарелку.

Нзиколи посмотрел на мою тарелку, потом заглянул в горшок.

— Это? Это же слон, хобот слона.

— А остальное мясо тоже слоновье?

— Нет, тут и буйвол есть, и обезьяна. И антилопа.

Деревня явно могла похвастаться искусными охотниками. А впрочем, скорее всего тут не обошлось без старых запасов. Вряд ли в одно время настреляли столько всякой всячины. Но на вкус ничего, а это главное.

Нгомо, гулко кашляя, достал калебасу с кислым пальмовым вином, Нзиколи добыл горячей воды заварить наш кофе. Я угощал крепкими сигаретами «Бразза форте». В португальском магазине в Бояле я закупил двадцать пять пачек. Других сигарет местные жители не признавали.

Сытые, покрытые испариной, мы встали из-за стола. Табачный дым, духота и жара не располагали к тому, чтобы засиживаться надолго. Я убавил фитиль в лампе.

На дворе кромешный мрак, зато свежо и прохладно. Звонко стрекотали цикады, мерцали светлячки. Кинтагги и Нзиколи превратились в голоса во тьме. Из домов доносился приглушенный говор, наверно, ужин был в разгаре. Что-то заскребло по земле. Волокут поленья для костра… В стороне послышался кашель Нгомо, дверь соседнего дома распахнулась, на улицу хлынул поток желтого света, и выбежала женщина с пылающей головней, за которой рассыпался сноп искр. Она сунула головню в сложенные поленья, положила сверху сухие пальмовые листья, упала на колени и принялась раздувать огонь. И вот уже полыхает яркое пламя.

Мы молчали. Свет костра приковал к месту какого-то облезлого пса. С разных сторон по одному сходились люди. Как будто из тьмы возникали живые скульптуры. Вот сидит, подняв колени, женщина с младенцем на руках. Крохотные ручонки тискают грудь, малыш громко чмокает…

Женщина безучастно курит кривую португальскую трубочку, глядя на огонь. Насытившись, малыш уснул, и голова его медленно отвалилась назад. Рот остался полуоткрытым, ручонки выпустили грудь и соскользнули вниз. За спиной у них стояли в ряд темные фигуры в белых рубахах.

Нгомо пошел в дом за гитарой; она, очевидно, хранилась в укромном местечке. Я не заметил, как стул рядом со мной, на котором только что сидел Нзиколи, освободился. Теперь на него сел Нгомо, держа под мышкой гитару. Отполированную руками деку украшали выжженные черные узоры. Струны из крученого волокна были натянуты на изогнутые, словно лук, деревянные колки с жестянками и железными колечками на концах. Нгомо несколько раз ударил на пробу по струнам, они издавали хриплый тягучий звук. Он подтянул их и попробовал снова. Как будто трясут горох в решете…