Кони и люди

У Эджли не было ни туалетной комнаты, ни ванны. В этом городке очень мало кто имел понятие о подобной роскоши. Обыкновенно в сарае держали большую бадью и здесь происходило омовение. Впрочем, эта церемония не часто повторялась в семье Эджли; но в тех редких случаях, когда происходил сей торжественный случай, бадью наполняли водой и оставляли согреваться на солнце. Тогда воду переносили в сарай. Кандидат для омовения плоти заходил в сарай и запирался. Зимою эта церемония происходила в кухне, причем в последнюю минуту мать Эджли вливала в холодную воду котелок кипятку. Летом в этом не было необходимости. Купальщик раздевался, развешивал одежду на дровах и начинал плескаться.

В течение лета Мэй принимала такую ванну каждый день, но она не беспокоилась насчет того, чтобы ждать, пока вода согреется на солнце. Какое удовольствие доставлял ей холод воды! Часто, когда никого не было, она снова купалась перед сном. Ее маленькое, упругое, смуглое тело опускалось в холодную воду, и она мылом начинала мыть груди и шею, на которой она еще ощущала поцелуи Джерома. О, с каким удовольствием она совсем смыла бы груди и шею!

Ее тело было крепко и упруго. Все Эджли, даже мать Эджли, были люди сильные. Все остальные были велики ростом, а в ней сконцентрировалась сила семьи. Мэй никогда не чувствовала физической усталости, и после того, как начался период усиленных дум, даже тогда, когда она очень мало спала по ночам, ее тело все более крепло. Ее груди выросли и фигура несколько изменилась. Она стала менее мальчишеской. Мэй становилась женщиной.

После той лжи, что Мэй рассказала Мод Велливер, ее тело стало для нее лишь деревцом, прорастающим в том лесу, через который она проходила. Это тело было тем, в чем выражалась жизнь, – дом, в котором она жила, в котором, несмотря на недружелюбность города, жизнь продолжала биться.

«Я не мертва, как те, которые умирают душой в то время, как живет их тело», – думала Мэй, и в этой мысли она находила сильную поддержку.

Мэй сидела в темноте у окошка и думала.

Джером Гадли пытался совершить убийство; как часто подобные попытки в истории других мужчин и женщин кончались успехом. Происходило убийство души. Юноши и девушки росли с определенными понятиями – весьма смелыми понятиями. В Бидвелле, как и в других городах, они ходили в школы и в воскресные школы. Там они слышали слова – много смелых слов, но в них самих, в крохотных долинах души, жизнь была такая неуверенная, жалкая. Они оглядывались вокруг себя и видели мужчин и женщин, бородатых мужчин, ласковых, сильных женщин.

Но сколько среди них было мертвых! Сколько домов представляло собою лишь опустевшие очаги, в которых обитали призраки. Их город вовсе не был тем, что они думали о нем, и когда-нибудь они это поймут. Здесь не было места теплой, тесной дружбе. Чувство неопределенности жизни, невозможность насаждения правды – все это мешало людям сплотиться. Они не были смиренными созданиями перед лицом великого таинства. Это таинство они разрешали путем лжи, наложив запрет на истину. Они производили большой шум. Они укрывали все, что только можно было. Нельзя было обойтись без шума и суеты, без стрельбы из пушек, без боя барабанов, без громких слов.

«Какие все люди лжецы», – думала Мэй. Ей казалось, что весь город стоит перед нею, и она в некотором роде вершит суд над ними; и ее собственная ложь, цель которой была разбить ложь мировую, казалась совсем маленькой, невинной выдумкой.

Одно она знала доподлинно – в ней жило что-то нежное, изысканное, и люди хотели это убить в ней.

Убить то изысканное, что жило в ее душе, – вот чего жаждет человечество. Все мужчины и женщины вокруг нее пытались это сделать. Сначала мужчина или женщина убивали это в самом себе, а потом пытались сделать то же с ней. Люди боялись давать «этому» жить.

Ее душу обуревали мысли, которые никогда до того не приходили в голову, и ночь казалась такой животрепещущей, как ни одна ночь до того. Ибо ее боги гуляли на свободе.

Дом Эджли был лишь мизерной лачугой из досок; Мэй глядела через окошко, сквозь мерцающий полусвет ночи, на луг, который временами превращался в болото, где скот увязал по колено.

Ее город был лишь крохотной точкой на колоссальной карте ее родины – это она всегда знала. Незачем было путешествовать, чтобы узнать это. Разве она не была первой по географии в школе? На ее родине жило чуть ли не шестьдесят, или восемьдесят, или сто миллионов людей – она не знала точно цифры, эта цифра ежегодно менялась. Когда эта страна была еще новая, по ней гуляли миллионы буйволов вниз и вверх по ее долинам.

А она, Мэй, тоже была молодой буйволицей в огромном стаде, но она нашла жилище в городе, в доме, сколоченном из досок, покрытых желтовато-грязной краской. Луг перед домом был сух теперь, и на нем росла высокая трава, но все же в нем виднелись местами довольно большие ямы-лужи, и в них квакали лягушки, аккомпанируя кузнечикам.