Коньяк «Наполеон»

Между тем Алешка был сыном московского профессора. Он сидел вначале в шиздоме и потом в лагере. В лагере он познакомился с Владимиром Буковским. С тех пор Буковский стал для Шнеерзона просто «Володька». Мне недоступны ни диагноз Шнеерзона в больнице, ни статья, по которой он загудел в лагерь. У меня нет ни малейшего желания делать research, так как все происшедшее со Шнеерзоном до того, как я его встретил, не имеет никакого значения для данного исследования. Короче, в Москве Шнеерзон считался диссидентом, в Израиль он умудрился явиться в лагерной одежде. Как ему удалось протащить сквозь строгую советскую таможню лагерную одежду и что такое советская лагерная форма в любом случае? Да и существует ли она? Лагерная фуфайка, я знаю, существует, но ни единой пуговицей не отличается от рабочих хрущевских фуфаек славного времени пятидесятых и шестидесятых годов. Стеганая на вате черная куртка, которой позавидовал бы лет десять назад лондонский панк, а сейчас такие с успехом выпускает (ограниченным тиражом, однако), кажется, Пьер Карден. Я точно знаю, что никаких полосатых одежд, во всяком случае, заключенным в советском лагере не выдают, это вам не Гвиана времен «Papillon». Так что черт знает, в чем Шнеерзон сошел с самолета. Может быть, взял с собой обычную фуфайку и брюки и во время полета нашил на спину номер, намусоленный на белой тряпке химическим карандашом? Чувство publicity и изобретательность у него были, как я впоследствии убедился.

«Не следует лить кипящее масло на человека лишь на том основании, что он уродлив, пусть даже подозрительно, зловеще уродлив», — сказал я себе тогда. Это все кинофильмы виноваты! Большинство фильмов учат нас, что такие вот типчики, с одной ногой, громко и плоско хлопающей по асфальту, другая подтягивается к ней позлее более или менее нормальным образом, с такой вот талией шире задницы (а задница крива и необыкновенно широка) — кончик ремешка висит у кармана — в конце фильма совершают обязательно ужасные преступления. И лишь считанные кинофильмы говорят нам, что Квазимодо был способен на высокую любовь к Эсмеральде и Вуди Аллен был мужем Даян Китон.

Шнеерзон тотчас же опроверг свой невыгодный image. Узнав, что я лишился одновременно работы, квартиры и спутницы жизни, он повел меня в Главный welfare-центр и, нимало не смущаясь, на ужасном английском, скрежещущем, как медленно спрессовываемый автомобиль, объяснил запущенным дядям-функционерам и старым негритянским функционершам — толстым чудовищно теткам, — как плохи мои дела. «Этот парень don't know English, жена бросила его, и он пытался покончить с собой». Он подтолкнул меня вперед на функционеров — живое доказательство. Сейчас вэлферовские функционеры выгнали бы нас к такой-то матери, расхохотались бы нам в рожи, но тогда мы были необычными, диковинными птицами для них, они нас не хуя не понимали и давали нам welfare в мгновение ока.

Когда американцы закончили оформлять мои бумаги и мы вышли с ним из дурно пахнущего помещения (город находился на вершине депрессии, официальные учреждения не ремонтировались, воняли и разлагались изнутри), Шнеерзон ударом ноги забил за нами дверь и стукнул меня по плечу.

— Ну, Лимон, с первого вэлфэровского чека с тебя бутылка!

Я отметил, что выглядит он радостно, как адвокат, выигравший трудный процесс. В глубине рта светились в пене слюны полусъеденные металлические зубы.

Сердце мое (или что там, какой орган тела отвечает за благодарность?) было переполнено благодарностью к Шнеерзону. Расцеловать монстра я бы и тогда не отважился, но я был очень-очень благодарен ему за то, что он спас меня от необходимости, нет, не работать… Работы я никогда не боялся и выполнял разнообразные работы в моей жизни с готовностью и энергичным самозабвением. Шнеерзон спас меня от необходимости видеть людей. Я никогда не мог находиться с людьми долго, они меня утомляли. С ними нужно было разговаривать, отвечать, видеть их, реагировать на них. Поэтому я обычно дольше удерживался на нелюдимых работах. Поэтому на заводе я всегда напрашивался на третьи смены. В несчастьях же я вообще предпочитал спрятаться. С welfare мне предстояло лишь два раза в месяц являться в оффис на Бродвее для получения чеков. И раз в шесть месяцев меня вызывали для краткой беседы, служившей целью поднять мою мораль, разбудить меня. «Ищете ли вы работу, мистер Савенко?»

— Sure, miss, I look for job. I very look for job.

Впоследствии мне пришлось скрывать от вэлферовских инспекторов свои неуклонно увеличивающиеся знания английского. «Я не понимаю». Инспектор, когда ему надоедала эта комедия, позволял себе заявить (впрочем, беззлобно, с улыбкой): «Вы врете, мистер Савенко, вы все понимаете». «No, I don't understand!» — гнул я свою линию…