Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Возвращаясь к начальному пункту его версии, ясно, что Чочиев, как и Галазов, враждебно воспринимает идею контролируемого «обновления истории»: для обоих этих полярно противостоявших друг другу деятелей «революция сверху» – вызов правителями хаоса в надежде обновить свою силу ценою чужих жертв, кровавых мистификаций и «подстав». Принципиально по-разному воспринимая коммунистическое 70-летие, оба осуждают идею «начать заново» – и в этом мотиве оба видят основную и неискупимую вину Горбачева. Разница лишь в том, что для Галазова Горбачев, по недомыслию желая напоить власть и партию силой из «ленинских истоков», породил интермедию беспутства, а для Чочиева все это разнуздание хищничества и вражды к истории входило в заранее продуманную технологию упрочения и укоренения компартии в новых обстоятельствах. Если российские левые патриоты вроде С. Е. Кургиняна готовы прямо приписывать силам, стоявшим за Горбачевым, разрушительные цели, то оба политика-осетина видят преступление в попытке «сброса» исторического груза: фактически мы касаемся здесь вопроса о национальном отношении осетин к идеологеме (= мифологеме) «великого возврата».

Мир, живущий циклами и по истечении каждого цикла впадающий в хаос, из которого должен возродиться в омоложенном, идеальном облике через состязания и битвы, – таков сюжет «вечного возврата», питающий мифы и ритуалы, в том числе ритуалы Нового года, у множества народов. М. Элиаде, глубже и обстоятельнее, чем кто-либо, изучивший проявления этого сюжета, настаивал на том, что для народов, оказавшихся на обочине Большой Истории и склонных себя сознавать ее жертвами, идея периодического «сворачивания» и «сброса» этой жестокой истории должна быть, и часто является, несравненно более приемлемой, чем линейное историческое видение, льстящее победителям и обрекающее побежденных на мировую второсортность [Элиаде 1987: 134 и сл.]. Автохтонистские революции на Кавказе, требующие от России «покаяния за Империю», несомненно, имеют вид восстания против «линейной» истории. Тем интереснее, что ведущие для начала 1990-х политики и идеологи Осетии, представлявшие, как уже сказано, разные геополитические подсистемы и разные ключевые – парсонсовские – функции этого сообщества, обнаружили одинаково глубокую неприязнь к «животворящему возврату», трактуя его в криминологическом ключе как заговор верхов, пытающихся обновиться через страдание мира. Для демократа Чочиева перестройка словно переполняет чашу грехов большевистской власти: на политическую сцену Кавказа возвращаются вооруженные ингуши, когда-то открывшие здесь советскую эпоху избиением казачества [Чочиев 1991: 82 и сл.].

Нужно значительно больше материала, чтобы судить с определенностью о том, в какой мере культурная тема осетинского народа, его «популярная историософия» включает приверженность линейному времени, позитивную оценку необратимости факта: будь то выход осетин с гор на равнину с наступлением «времени русского царя» и превращением России в «осетинскую судьбу» или вера в безвозвратность изгнания чеченцев и ингушей и прочее. В этой связи я бы вспомнил одно наблюдение, сделанное Чочиевым как осетиноведом еще в 1985 году и входящее в резкий контраст с выводами Элиаде о природе героического в обществах, ориентированных на «миф о вечном возврате». Согласно Элиаде, в подобных обществах то или иное историческое деяние обретает героическую значимость за счет сведения событий к категориям, а личностей к архетипам, заложенным в сакральном, как бы довременном первоначале истории: «Совершая в течение земной жизни лишь образцовые действия, герой сохраняет память о них потому, что эти действия с определенной точки зрения были безличными» [Элиаде 1987: 64]. У Чочиева иная расстановка акцентов: «В народном мировоззрении есть понятие Ир Атан Аманы дуг, или просто Иратаман, – это начальный этап упорядоченного потока бытия. Вечное бытие есть лишь бесконечный круговорот повторяющихся деяний, впервые совершенных в эпоху начала… Деяния не по модели, если случаются, то как героические… Особо выдающееся, оригинальное, достойное памяти и подражания деяние героя квалифицировалось как превосходящее эталон модели, “не имевшее места в начале”» [Чочиев 1985: 285][40].