Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Все эти европейские ученые «Прометеи» и хитроумные «Протеи», а заодно и «куплю деющи пловцы» якобы представляют у Петрова некий «тайный круг, давно и упорно интригующий против России» (с. 92). Откуда Зорин это взял, особенно применительно к чисто метафорическим петровским «пловцам»? Что это за аргументация: если западные политики, включая недругов России – французов, «неторопливы, прозорливы, как куплю деющи пловцы», значит, Петров должен был относить морских торговцев к всемирным заговорщикам. Еще шикарнее следующий ход, когда, перечислив «Прометеев» и «Протеев», «пловцов» и «счастия ловцов», автор восклицает: «Если свести эти характеристики воедино, то заветное слово “масоны” само просится на язык» (с. 92). Мне остается лишь развести руками и заметить, что на язык оно все-таки напросилось исключительно Зорину, а не Петрову. И ссылки на антимасонские выпады в более поздних комедиях Екатерины II никак не отменяют очевидной вещи: для оды Петрова идея мирового заговора против России, да еще заговора масонского, остается сугубо вчитанной конструкцией Зорина, недотягивая до уровня реконструкции.

Итак, глава вторая «Образ врага» организуется следующими смысловыми операциями. Сначала французское противостояние России приравнивается к общеевропейской политике XVIII века, и на этой основе образ врага у Петрова несуразно расширяется, грозя охватить чуть ли не всех европейских политиков, принимавших идею баланса сил. Но далее этот образ распространяется еще шире, чуть ли не на всю современную Петрову западную цивилизацию, причем в качестве заговорщиков начинают действовать фигуры, у Петрова чисто метафорические – те же злополучные «пловцы». И, наконец, невесть откуда из воздуха выныривают «заветные» масоны. Перед нами какой-то когнитивный оползень, увлекающий за собой даже фактографические частности: так, шведский мистик Э. Сведенборг по причине своей знаменитой принадлежности к шотландским масонам оказывается на с. 93 «шотландским мистиком». Остается поблагодарить автора за то, что в книге только одна такая глава, как бы инфицированная логикой изобличаемой Зориным параноидальной идеологемы – видимо, в наказание за приписывание этой идеологемы неповинному в ней поэту.

На самом деле более похоже на то, что Петров в этой оде открывает не заговор, о котором пишет Зорин, а важнейшую тенденцию, проходящую через всю геополитическую историю петербургской и «второмосковской» (большевистской) России. Эта тенденция состоит в том, что ни одна сила, которая видит себя хозяйкой европейского континента и чувствует себя в состоянии утвердить на нем собственный порядок своими средствами – будь то Франция Людовика XV, Наполеона I или даже Наполеона III, Германия Вильгельма II или Гитлера, – не может быть надежным партнером или союзницей России, ибо рано или поздно стремление обеспечить гомеостатичность этого порядка заставляет ее делать ставку на оттеснение русских из Европы, на поиск точек их уязвимости. И в этом смысле ода Петрова (открытие которого как глубокого политического поэта – несомненная заслуга Зорина) должна занять место в истории отечественной геополитической мысли. Идея же мирового заговора против России – вести ли ее от давних российских представлений о Святой Земле, со всех сторон окруженной врагами (с. 94), или связывать с антиякобинской истерией конца XVIII века, или, наконец, соединять эти стимулы в одну констелляцию – в любом случае это та «идеологической лирики лента», которая проходила мимо петровской оды 1775 года.

Сложнее и интереснее другой случай. Зорин по праву обнаруживает в оде Петрова «На присоединение польских областей к России» (1793 год), воспевающей превращение Днепра во внутреннюю реку России, отголосок польских планов Потемкина, колебавшегося между возможностями русско-польского союза и аннексией украинского Правобережья[14] – решениями, одинаково подверстываемыми под лозунг «славянского братства». Но когда мы далее читаем, что при Николае I «славянский вопрос еще оставался на повестке дня (надо полагать, поставленный при Потемкине. – В. Ц.), хотя и перешел на время из сферы реальной политики в область умозрительных прожектов» (с. 339), – здесь не обойтись без полувозражения. Дело в том, что старая, еще доимперская идея сплочения славянских народов по сторонам днепровской оси, также с предполагаемым широким резонансом на Балканах, очень не прямо соотносится с тем, что стало пониматься под «славянским вопросом» в XIX веке.