Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Какие задачи неизбежно должна была решать внешняя политика Николая I? Да те, с которыми не справилась политика его предшественника. Зорин верно пишет о критике, которой подвергли Священный союз Александра I и националисты à la Шишков, и «молодые вольнодумцы», одинаково усматривавшие в александровской политике по ту сторону Real Politic «прямой отказ от защиты национальных интересов и достижений России» (с. 295), на обеспечение коих она имела право после похода 1813–1814 годов. Чтобы понять дух этого протеста, стоит вспомнить образ идеальной России в «Русской Правде» Пестеля и в примыкающих записках («Царство греческое», «О государственном правлении») – России, сместившей столицу на Волгу, на пересечение торговых путей из Европы и Азии, оградившейся от Запада буфером сателлитных Польского и Греческого царств, осваивающей киргизские и монгольские степи до Бухары и Китайской стены, строящей флоты на Тихом океане и на обращенном во внутреннюю реку Амуре для обретения «первенствующего влияния на всю восточную и южную Азию». Программа Пестеля была едва ли не первым «евразийским» проектом обособленного от Европы «особого мира России», выдержанном строго в стиле Real Politic, в жестком отталкивании от раздражавшей непродуктивности александровского «христианского панъевропеизма».

Само правительство Александра I уже к 1818 году вполне осознало, что заложенная в фундаменте архитектуры Священного союза установка на «умиротворение» Европы как основную задачу империи облегчала сложившемуся англо-австрийскому консорциуму нейтрализацию завоеванного в 1813–1814 годах российского влияния, когда Меттерних и Каслри обустраивали своего рода полосу сдерживания России от Балтики до Каспия[15]. Противодействуя сложившемуся распределению сил в системе союза, Александр I хлопотал о возрождении Франции – начиная с ее реабилитации и включения в 1818 году в состав союза как одной из великих держав и кончая заявлениями 1820-х о возможности русско-французского кондоминиума в Европе, этакого легитимистского Тильзита с перетягиванием одеяла в пользу Петербурга [Дебидур 1995: 178]. Контрреволюционные походы на усмирение местных революций (война с «синагогами Сатаны», по словам Александра I) выливались в создание членами союза сепаратных зон влияния: в ответ на австрийское вторжение в Италию, поставившее этот полуостров под габсбургский протекторат, Александр I буквально вынудил французов силой подавить испанскую революцию и укрепить бурбонское пространство на европейском западе. Pax Christiana быстро вырождался в старую систему баланса сил, и немудрено, что разорвавший еще в 1821 году дипломатические отношения с Турцией Александр I провел последний год жизни, готовя собственное вступление в Грецию – на третий революционный полуостров Южной Европы.

Другое дело, что идеология екатерининского «греческого проекта» совершенно не соответствовала ни эсхатологии Александра Павловича, как это верно замечает Зорин, ни той миссии в организации европейского мира, каковую этот император пытался застолбить за собой и Россией, опираясь не только на память о ранее сыгранной им роли «царя царей», но и на вклинившийся в Среднюю Европу новообретенный польский плацдарм империи. Греция обреталась на дальней окраине основного направления интересов и усилий этого императора. И если конъюнктура и личные склонности помешали Александру представить утверждаемую им панъевропейскую миссию в категориях, импонирующих имперскому патриотизму новой силовой политики, то альтернативы в духе Пестеля явно или исподволь ориентировали Россию на отдаление от европейских дел – по сути, на откат с позиций, завоеванных при «освобождении Европы».

Сверхзадача внешней стратегии Николая I состояла в том, чтобы сформулировать большой русский проект для Европы в категориях реальной политики, политики силы – и первоначальный успех императора в решении этой сверхзадачи обернулся геополитическим «европейским максимумом», самым эффективным «натиском на Запад», когда-либо достигнутым за всю историю империи.