Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Нет уж, если мы впрямь ставим вопрос о корреляции между внешней политикой и идеологическим официозом николаевского царствования, то «уваровскую триаду» мы должны будем поверять политикой демонстративной опеки над среднеевропейскими (германскими) столицами, шантажируемыми революционной угрозой. Тогда иначе увидятся смысл и прагматика «триады» с ее виртуозно прослеженными Зориным германскими (шлегелевскими) истоками; с ее претензией на «идеологическую систему, которая сохранила бы за Россией возможность и принадлежать европейской цивилизации… и одновременно отгородиться от этой цивилизации непроходимым барьером» (с. 367); с демонстративной симпатией ее автора к германской «всеобъемлющей учености» – при неприятии французских претензий представлять Европу; с religion nationale в уваровских черновиках там, где в переводе стоит «православие»; наконец, с «народностью», определяемой через «самодержавие» и «национальную религию». По сути, речь идет о схеме такого цивилизационного самоопределения империи, которое могло бы отвечать ее союзу с народами и режимами Европы, сохранившими в достаточной неповрежденности сходные принципы – традиционную (национальную) религию и традиционную власть.

Похоже, в годы, предшествовавшие Мюнхенгрецким соглашениям, в интеллектуальной и политической атмосфере России прямо-таки витал, с высочайшего поощрения, спрос на идеологические формулы с подобными внешнеполитическими выходами. Напомню любопытнейший документ этого времени – письмо Чаадаева Бенкендорфу, сочиненное от имени И. В. Киреевского в те же месяцы 1832 года, когда помощник министра народного просвещения Уваров вырабатывал свою формулу, готовясь занять министерский пост. В этом письме, написанном по поводу закрытия журнала «Европеец», адресант, исповедуясь могущественному адресату в своих истинных воззрениях, и в частности признаваясь в неприятии крепостного права, тем не менее настойчиво стремится доказать свою лояльность правительству – и для того выдвигает три тезиса: 1) несоответствие теорий, господствующих в Европе, «требованиям великой нации, создавшей себя самостоятельно, нации, которая не может довольствоваться ролью спутника в системе социального мира»; 2) невозможность применить в России социальные формы, отражающие европейский опыт, чуждый русским, которые в своей цивилизации «значительно отстали от Европы»; а потому 3) желательность усваивать «образование, позаимствованное не из внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а скорее от той, которая ей предшествовала и которая произвела на свет все, что есть истинно хорошего в теперешней цивилизации» [Чаадаев 1989: 226–227].

Итак, лояльность к политическому курсу начала 1830-х годов демонстрируется тем, что империя ставится в связь не со скептически оцениваемыми наиболее передовыми фазами развития Европы, а с европейскими культурными основами, более ранней и более законной цивилизационной стадией Запада. Таковую стадию и должна мощно олицетворять в современном мире «великая нация, создавшая себя самостоятельно» и полагающая недостойной себя роль «спутницы» наличной Европы. Письмо Чаадаева-Киреевского Бенкендорфу обнаруживает в своей аргументации явное концептуальное сходство с текстами Уварова, обосновывающими его «триаду». В обоих случаях Россия мыслится силой, «отставшей» от Европы в ее катастрофической, рискованной динамике и потому в самом европейском мире представляющей его подлинные фундаментальные начала. Отсюда уже понятен тот переход к поддержке империей в европейском пространстве исторически «законных» центров и рас, который, к удовольствию Николая I, и провозгласит в «России и Германии» Тютчев.

Известно, что доктрина Уварова своим мотивом «народности», образом Европы как мира разнообразных, по-своему развивающихся народов, сопротивляющихся французскому стремлению к лидерству и цивилизационной нивелировке, особенно своей апелляцией к специфике «гражданского образования славянских народов», внесла вклад в генезис идеи славянской цивилизационной особости. Жаль, что Зорин не счел нужным откликнуться на непосредственно соприкасающуюся с его темой известную статью Б. Гройса о том, как подхваченный из Германии пафос национального своеобразия («народности»), столкнувшись в сознании русских в те же 1830-е годы с гегелевской идеей «конца истории», достижения Западом пределов своей духовной эволюции, породил мысль о России и славянстве как великом Ином Европы, способном снять ее позитивный и негативный опыт в новом синтезе [Гройс 1992]. В то время как идеология «уваровской триады» в собственном виде с подчеркнутым упором на самодержавие и religion nationale, представляла собой гуманитарное обеспечение «мюнхенгрецкой геополитики», превращавшей легитимистскую Германию в передний фронт империи, переразвитие момента особой «народности» вело к картине столкновения разных цивилизационных начал в европейско-российском пространстве[16].