Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

И если в разработках Уварова, по наблюдению Зорина, со словом «цивилизация» увязывалась идея претендующего на универсальность, однако зачастую «неприменимого для России социального опыта» (с. 350), то параллельно в 1830-х начинает звучать мысль о встрече на земле Европы двух цивилизаций – «дряхлой и издыхающей» исконно европейской и «новой, юной и мощной цивилизации, цивилизации собственно русской, которая обновит ветхую Европу»[17]. Обновит уже не обороной «законных начал» западной истории, но решительным прорывом за ее исчерпавшийся исторический круг. Естественно, что при этом наряду с «мюнхенгрецкой геополитикой» обороны Средней Европы оформляется – блистательно представляемая, например, М. П. Погодиным – геополитическая «оппозиция его величества», предлагающая радикальную реконструкцию той же Средней Европы и Ближнего Востока с опорой на мобилизуемое империей славянство (оппозиция, по крайней мере одним из идейных корней уходившая в уваровскую «народность»). Славянский вопрос впервые ставится в это время как вопрос о пересоздании Европы на новых началах, с новым для империи геокультурным различением «своих» и «чужих» – ставится так, что константинопольская тема оказывается частью этого вопроса, а не изжитого греческого.

В конце концов рекомпозицию «уваровской триады», объявляющую самодержавие, то есть традиционную имперскую власть, и православие (но уже именно православие, а не religion nationale) цивилизационными началами Европы, явит в революционном конце 1830-х радикальный в своем ультраархаизме геохронополитический проект Тютчева. Согласно автору «России и Запада», в западном мире эти исконные начала выродились и извратились, уцелев в России, каковая в мире выступает ничем иным, как прямым продолжением православно-самодержавной империи Константина Равноапостольного, ограбленной и порушенной римскими папами и германскими королями. После того как возникшая из сговора этих грабителей западная цивилизация через череду революций зашла в моральный и социальный тупик, России выпала миссия, поглотив Германию и Италию, воссоздать в Европе и Средиземноморье Константинову империю во всей ее полноте – с центрами в Риме и Константинополе, свернув всю историю Запада как не бывшую. А вместе с этой историей положить конец сидению в Царьграде турок – исполнивших свою миссию охранителей священного имперского города от самозваных западных поползновений. Проект Тютчева предстает не только результатом мистифицирующего переосмысления идеологии «триады», но и взрывной смесью почти всех выделенных Зориным идеологем – и «греческого комплекса» («Назад в Византию!», «град Константина – Константину»…), и идеи универсального спасения мира через достижимый геополитическими средствами скачок по ту сторону европейской и российской истории, и мирового заговора (пап и королей) в основе западного цивилизационного движения, и сплочения славянства вокруг России (ради перехода к завершающей времена перекройке Европы).

Вопреки Зорину, эпоха Николая I виделась массе современников не как «послевоенная ситуация», проникнутая духом «мирного эволюционного развития» (с. 367), а как межвоенное время. Пушкинских строк 1836 года про то, как «Новый царь, суровый и могучий / На рубеже Европы бодро стал, / И над землей сошлися новы тучи…», со счета тоже не скинешь (об этих стихах как «предвоенных» писали Д. Д. Благой и В. В. Кожинов – и, независимо от отношения к этим литературоведам, вопрос в том, можно ли данные строки истолковать иначе). Идеология «уваровской триады» не просто обязывала русских защищать и поддерживать как залог своего самосохранения те священные принципы, коим угрожает безоглядное развитие Запада, – она узаконивала перевод этой установки в план реальной политики, трактовавшей европейские «законные» центры и «законные» силы как зажатые между революцией и охранительницей-Россией. А уж такое мировидение не могло в крайних своих модуляциях не ставить Россию и Революцию в двусмысленные отношения сотрудничества-противоборства – так что в начале Крымской войны Тютчев объявит Красного демона европейской революции союзником и спасителем России в ее схватке с режимами Запада, Погодин будет призывать монарха использовать «фрачных» врагов России против «врагов мундирных», а Герцену Николай I привидится бессознательным орудием – эдаким «ледоколом» мирового переворота, возмездием буржуазному царству «сплоченной посредственности».

Восприятие «уваровской триады» из дали 1870-х, когда Пыпин навесил ей ярлык «официальной народности», имеет слабое отношение к той политике, на которую она работала в годы николаевского максимума «натиска на Запад», и тем более к идейному полю, окружавшему ее в то время – полю, далекому от «послевоенной» стабилизационной благодати, но точно проникнутому электрическими сполохами и гулом «геополитики как машины времени».