Конкистадор

Королевский кортеж остановился перед европейцами, Анакаона вышла из паланкина, чтобы поближе разглядеть «маленького белого вождя», и неторопливо заговорила с ним, не переставая при этом обмахиваться веером из разноцветных перьев, который, как решил Куэвас, был символом королевской власти.

Язык оказался тем самым препятствием, которое разделило этих обнаженных, украшенных лишь гирляндами цветов женщин и отряд из восьми белых мужчин в железных доспехах. Старуха-переводчица, бормоча и запинаясь, с грехом пополам объяснила, что хотела сказать Анакаона. Королева стремилась к миру с Гуамикина и всеми бледнолицыми из нового города, построенного у моря. От лица своего мужа и его брата, который должен был сменить Каонабо в правлении островом, она готова была дать испанцам все то, что они попросят. Сама же она решила удалиться в Харагуа, поближе к своему брату Бехечио, правителю отдаленных земель, расположенных на западной оконечности острова, и убедить его покориться испанцам, несмотря на то, что они еще даже не добрались до тех краев. А пока непобедимые воины, пришедшие с неба, могут получить в свое распоряжение все, что находится в ее поселении, и чувствовать себя как дома.

– Анакаона… королева… хочет, чтобы вы остались довольны.

После этих слов старая индианка умолкла, наблюдая за тем, как носильщики снова мягко подняли паланкин с восседавшей в нем обнаженной королевой, и кортеж, медленно двигаясь под все те же звуки ракушек и охотничьих рожков, стал удаляться; процессия была похожа на разноцветную птицу, листьями пальм, словно взмахами крыльев, освежавшую лицо красавицы в венке из цветов.

Угощение, которое предложили испанцам, изобиловало речной рыбой, жареными тушками грызунов, питательными кореньями и сочными фруктами. А Куэвас и те немногие, кто уже привык к местной пище, ели и филе игуаны, этого странного пресмыкающегося с лапами, имеющего отвратительный вид, но чье белое мясо, однако, было похоже на курятину, а некоторыми ценилось даже выше.

Во время сиесты одни воины улеглись поспать в своих хижинах, другие присматривали за лошадьми, пасущимися на лугу возле реки, и с доном Алонсо остался только Фернандо.

Молодой капитан все еще находился под впечатлением от появления Анакаоны, говорил о ней без умолку, называя ее Золотым Цветком, и старался припомнить все то, что удалось о ней разузнать.

Выяснить возраст этой красавицы оказалось делом непростым, поскольку индейцы считать умели плохо и все время путались в своих вычислениях. Охеда предположил, что ей должно быть не больше лет двадцати восьми. Каонабо взял ее в жены, когда она была еще совсем юной, даже по меркам этих земель, где женщины выходили замуж сразу после очень короткого детства. Говорили, что от этого брака у нее есть дочь, которой сейчас лет десять.

Анакаона была молода, и недруги Каонабо поговаривали о том, что в отместку за грубость она изменяет дикому карибу. Но на самом деле подобная супружеская неверность, даже будучи правдой, для индейцев не имела такого же значения, как для христиан. Для касиков полигамия была обычным делом, а состав их гарема обновлялся после каждого набега; жены, в свою очередь, не имели никаких моральных преград, кроме страха, с покорностью переходя от одних мужчин к другим, как только появлялась возможность для измены. Казалось, что эти люди не придавали никакого значения супружеской верности и не считали измену чем-то экстраординарным и предосудительным.

– Все они – воры, – рассуждал Охеда. – Знаешь, пытаясь покончить с кражами, спустя какое-то время после прибытия на Эспаньолу, я отрезал уши одному из касиков, однако и этот пример их ничему не научил. Они просто не могут не красть, и женщин они похищают точно так же, как и вещи.

Затем он начал рассыпаться в комплиментах Анакаоне, воздерживаясь при этом от упоминания ее физических достоинств, хотя в его памяти отпечаталась во всех подробностях грация этой обнаженной красавицы. Охеда восхищался ее изысканным вкусом, пристрастием к цветам и ароматам, печальным голосом, когда она напевала сочиненные ею песни-«аэритос», а также любовью ко всему необыкновенному, так что даже на белых воинов королева смотрела с восторгом, невзирая на то, что они поработили ее народ.

В этот день Охеда не разговаривал с Куэвасом, как обычно, с грустным видом о своей далёкой донье Изабелле и о планах жениться на ней по возвращении в Испанию. Он думал лишь об Анакаоне, даже мысленно уважительно называя ее Королевой.

В эту тихую, жаркую пору они, полусонные, лежали в своих гамаках, лениво перебрасываясь фразами.

– Королева индейцев прекрасна, – продолжал Охеда, уже прикрыв глаза. – И совсем не держит на меня зла за то, что я сделал с Каонабо… Мне надо бы нанести ей еще один визит, возможно прямо сегодня на закате… и тогда… тогда…

Куэвас заметил, что дон Алонсо уже спит, и тоже закрыл глаза, проваливаясь в темные и мягкие объятия сна.