Конклав

– И вы объясняете это злостным заговором, имеющим целью дискредитировать вас?

– Боюсь, других объяснений нет. Это очень печально. – Трамбле соединил руки. – Я помяну архиепископа в моих молитвах сегодня и буду просить Господа помочь ему преодолеть трудности. А теперь, если вы меня извините, я спущусь вниз.

Он двинулся к двери, но Ломели встал у него на пути.

– Один последний вопрос, если позволите. Просто для того, чтобы успокоить мою душу. Не могли бы вы сказать мне, что обсуждали с его святейшеством в ту последнюю встречу?

Трамбле изображал гнев с такой же легкостью, как благочестие и улыбки.

– Нет, декан, не могу. И если честно, я шокирован тем, что вы просите рассказать о приватном разговоре – очень драгоценном для меня приватном разговоре, с учетом того, что это была моя последняя беседа с его святейшеством.

Ломели приложил руку к сердцу и чуть склонил голову в извиняющемся жесте:

– Я вас понимаю. Прошу меня простить.

Канадец, конечно, лгал. Они оба это знали. Ломели отошел в сторону, Трамбле открыл дверь. Они молча двинулись по коридору, а на лестнице пошли в разных направлениях: канадец вниз, в холл, продолжить разговор, декан – устало вверх на еще один пролет, в свою комнату и к своим сомнениям.

5. Pro eligendo Romano pontifice [34]

В ту ночь он лежал в кровати в темноте, с четками Пресвятой Богородицы на шее и скрестив руки на груди. Такую позу он впервые освоил мальчишкой, чтобы побороть телесные искушения. Цель состояла в том, чтобы сохранить ее до утра. Теперь, почти шестьдесят лет спустя, когда такие искушения перестали представлять для него опасность, он по привычке продолжал спать в этой позе – как статуя в гробнице.

Безбрачие не стерилизовало и не разочаровало его в противоположность бытующему на сей счет светскому мнению относительно священников, напротив, сделало его сильным, состоявшимся. Он представлял себя воином в рыцарской касте: одиноким неприкосновенным героем, выше обыкновенных людей. «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником»[35]. Он не был наивным человеком. Знал, что такое желать и быть желанным как для мужчины, так и для женщины. И все же никогда не поддался физическому влечению. Одиночество стало его гордыней. И только когда ему поставили диагноз «рак простаты», начал размышлять о том, что пропустил в жизни. Потому что кем он стал сегодня? Уже больше не рыцарь в сияющих латах, а бессильный старик, ничуть не более героический, чем какой-нибудь обитатель дома престарелых. Иногда он спрашивал себя, какой во всем этом был смысл. Душевные боли по ночам проистекали теперь не от похоти, а от сожаления.

Он слышал, как в соседней комнате храпит африканский кардинал. Тонкая перегородка, казалось, вибрировала с каждым его хриплым вздохом. Он не сомневался: за стеной Адейеми. Никто другой не мог производить такие громкие звуки, пусть даже и во сне. Ломели попытался считать храпы в надежде, что повторы убаюкают его и он уснет. Досчитав до пяти сотен, сдался.

Жаль, что он не мог приоткрыть ставни, чтобы подышать свежим воздухом. Его одолевала клаустрофобия. Большой колокол собора Святого Петра отзвонил полночь. В закупоренной комнате темные ранние часы тянулись долго и монотонно.

Он включил прикроватную лампу и прочел несколько страниц из «Размышлений перед мессой» Гвардини[36].

«Если бы кто-то спросил меня, с чего начинается литургическая жизнь, я бы ответил: с обучения спокойствию… Тому внимательному спокойствию, во время которого может укорениться слово Господа. Его следует достичь до начала службы, по возможности в тишине на пути в церковь. А еще лучше в короткий период сосредоточенности предшествующим вечером».

Но как достичь такого спокойствия? Ответа на этот вопрос Гвардини не предлагал, и по мере приближения утра шум в голове Ломели становился пронзительнее, чем обычно. «Других спасал, а Себя Самого не может спасти»[37], – насмешки Священного Писания и стариков у подножия креста. Парадокс в самом сердце Евангелия. Священник, служащий мессу и в то же время не умеющий достичь согласия с самим собой.

Он представил себе огромный колодец неблагозвучной темноты, наполненный громогласными язвительными замечаниями, доносящимися с небес. Божественное откровение сомнения.

В какой-то момент в отчаянии он швырнул «Размышления» в стену. Книга отскочила со стуком. Храп прекратился на минуту, потом возобновился.