Конклав

Каждый предмет был сшит по мерке, снятой Гаммарелли, папским поставщиком одежды с тысяча семьсот девяносто восьмого года, чья знаменитая мастерская располагалась за Пантеоном, и Ломели одевался неторопливо, размышляя над священной природой каждого элемента, пытаясь приблизиться к Богу.

Он продел руки в алую шерстяную сутану, застегнул тридцать три пуговицы от шеи до щиколоток – по одной на каждый год жизни Христа. На поясе повязал муаровый кушак, назначение которого состояло в том, чтобы напоминать об обете безбрачия, проверил, как висит кончик с кисточкой, – должен доходить до середины левого бедра. Потом надел через голову тонкое белое льняное рочетто, которое наряду с моццеттой являлось символом его судейской власти. Манжета на две трети состояла из белых кружев с цветочным рисунком. Завязал бантиком ленточки у себя на шее и подтянул рочетто, чтобы оно опускалось чуть ниже коленей. Наконец, надел моццетту – алую накидку длиной до локтя.

Вытащив из прикроватный тумбочки свой наперсный крест, поцеловал его. Иоанн Павел II лично подарил ему этот крест в ознаменование отзыва его из Нью-Йорка на должность секретаря по связям с иностранными государствами. К тому времени болезнь Паркинсона зашла у папы страшно далеко, руки тряслись так, что, когда он попытался передать крест, тот упал. Ломели отстегнул золотую цепочку и заменил ее шнурком из красного с золотом шелка. Он пробормотал обычную молитву для защиты («Munire digneris me…»[54]) и повесил крест на шею рядом с сердцем. Потом сел на край кровати, вставил ноги в поношенные черные кожаные туфли и зашнуровал. Осталось только одно: биретта алого шелка, которую он надел на пилеолус.

На двери ванной с внутренней стороны имелось зеркало во весь рост. Он включил подмигивающий свет и проверил себя в его синеватом сиянии: сначала спереди, потом слева, справа. С возрастом нос его в профиль стал похож на клюв. Он думал, что напоминает какую-то старую линялую птицу. Сестра Анжелика, которая вела его хозяйство, всегда говорила, что он слишком худ и ему нужно больше есть. В его апартаментах висели одежды, которые он носил молодым священником более сорока лет назад и которые до сих пор идеально сидели на нем.

Ломели провел рукой по животу. Чувство голода одолевало – он пропустил и первый, и второй завтрак. Пусть так, решил он. Голодные спазмы послужат полезным средством умерщвления плоти, пусть на протяжении первого тура голосования его гложет это постоянное крохотное напоминание об огромных мучениях Христа.

В половине третьего кардиналы начали рассаживаться по белым автобусам, которые стояли весь день под дождем рядом с Каза Санта-Марта.

После второго завтрака атмосфера стала гораздо более мрачной. Ломели вспомнил: на прошлом конклаве было то же самое. Только ко времени голосования кардиналы начинали в полной мере ощущать груз ответственности. Один Тедеско, казалось, не был подвержен общему настроению. Он стоял, прислонившись к колонне, напевая что-то себе под нос и улыбаясь всем проходящим. «Отчего его настроение улучшилось?» – спрашивал себя Ломели. Может быть, он просто оказывал психологическое давление на соперников, чтобы выбить их из колеи. Когда речь заходила о патриархе Венеции, ничего исключать было нельзя. У Ломели стало тревожно на сердце.

Монсеньор О’Мэлли в своей роли секретаря Коллегии стоял в центре холла с клипбордом для бумаг в руках. Он называл имена, как гид перед экскурсией. Кардиналы молча заполнили автобусы в порядке, обратном старшинству: сначала кардиналы курии, составлявшие орден дьяконов, потом кардиналы-пресвитеры, в основном архиепископы со всего света, и, наконец, кардиналы-епископы, к числу которых принадлежал и Ломели, включавшие также трех патриархов Восточных церквей.

Ломели, как декан, вышел последним сразу же за Беллини. Они мимолетно переглянулись, поднимая полы своего церковного облачения, чтобы войти в автобус, но Ломели не предпринял попытки заговорить. Он видел, что мысли Беллини витают где-то высоко и он больше не замечает – как и Ломели – всех тривиальных деталей, которые вытесняют присутствие Бога: чирей сзади на шее водителя, скрежет дворников по стеклу, неопрятные складки на моццетте Александрийского патриарха…

Ломели занял место справа в середине салона, отдельно от других. Снял биретту и положил на колени. О’Мэлли сел рядом с водителем, повернулся проверить – все ли на месте. Двери с шипением закрылись, и автобус тронулся, покрышки задребезжали по брусчатке площади.