Конные и пешие

«Значит, сейчас начнется незримый бой», — подумала Аня. Она давно научилась распознавать сложные, невидимые для стороннего наблюдателя игры научных руководителей, обычно они велись в белых перчатках, при вежливом обмене любезностями, но по сути своей были беспощадны, иногда ранили людей не менее жестоко, чем удар ножом. Все это тщательно скрывалось, снаружи все было благопристойно, отполировано, покрыто лаком, блеск которого мешал различать истинные цели и неприглядные намерения; время полемик давно прошло, никто не вступал в этой среде в открытый бой с оппонентами или оппозицией, все делалось скрытно, но зато наверняка; предание же гласности методов борьбы считалось дурным тоном, такое не прощали никому. Внезапно у у Ани мелькнула догадка: Бодров ведь не случайно спросил ее об уходе от Виталия; видимо, полагал, что сделала она это намеренно, в угоду Ворваню, потому что знала давно в отличие от него, Бодрова, — ее заведующий неизбежно должен столкнуться с Суржиковым-старшим. Сам по себе такой мотив развода или даже предложение о нем могли показаться чудовищными, но Аня хорошо знала эту среду и понимала, что Бодров скорее всего имел в виду именно это. Она ведь помнила, что, когда осталась одна и никакой поддержки у нее не было, явился Виталий, явился как спаситель; сказал четко: «Выходи за меня замуж, у тебя будет все хорошо».

С того дня Аня поняла: все на свете возможно, и грош цена громким словам о неминуемом наказании порока. Ох, как часто он остается безнаказанным! И сама она безропотно согласилась со словами Виталия о том, что вовсе не человек изменяет обстоятельства, а обстоятельства приспосабливают к себе человека, и глупо бунтовать против них, надо принимать то, что тебе дается, не брезгуя при этом, если оно не так уж стерильно.

Все это Аня теперь понимала сама и не участвовала в подобных играх, просто старалась быть в стороне от них и хорошо делать свое дело; она считала себя работником, и этого ей вполне хватало. Аня не осуждала ни Виталия, ни Ворваня, ни Суржикова-старшего: они сами выбрали себе оружие для того, чтобы расширить сферы влияния, и творили это опять же не ради личной выгоды, — впрочем, она не обходила их стороной, — а во имя дела, именно дела, как они его понимали. А может быть, других средств для достижения этих целей и вообще не было? Стоило ей обо всем этом подумать, как Бодров сразу же сделался ей неприятным; он смотрел на нее, ожидая то ли совета, то ли каких-то ободряющих слов, но ей не хотелось больше с ним говорить; она почувствовала, что устала от торжества, и встала из-за стола…

Конечно же, Алексей не мог ждать, ему нужно было выяснить все о Ханове немедленно. Можно позвонить на завод… Нет, лучше Леониду, ведь Алексей не раз бывал у сына Ханова дома, правда, они давно, очень давно не виделись, оба так заняты, но вот как раз и есть повод поговорить.

— Леонид? Это Алексей.

— Я узнал тебя. Привет, старина.

— Я хотел о Борисе Ивановиче…

Но он не успел договорить, Леонид прервал его:

— А он у меня. Хочешь, я передам трубку?

Леонид и не стал дожидаться ответа Алексея; в трубку кашлянули, и раздался знакомый, чуть хрипловатый голос Ханова:

— Ты, Алеша?.. Что-нибудь спешное?

— Да, конечно, — заторопился Алексей. — Тут ходят слухи. Мне надо…

— Вот ты о чем… Погоди, — голос Бориса Ивановича сразу огрубел, — я перейду к другому телефону.

«Не хочет при Леониде… А может, там еще кто-нибудь».

— Ну, вот что, — твердо проговорил Борис Иванович. — Мне сейчас все равно ехать к себе. Давай встретимся. Я вот из окна вижу кафе, можем там кофейку выпить. Подъезжай. Полчаса тебе хватит? Ну, вот и хорошо.

Кафе было небольшим; гардеробщика не было, посетители сами вешали пальто на вешалки; вместо стульев у столиков стояли низкие диваны, на одном из них сидел Ханов, задумчиво наклонив лысую голову, пальто лежало рядом с ним. Он крутил шляпу, пальцы неторопливо перебирали поля, потом остановились, и вращение начиналось в другую сторону. Алексей постоял у входа, наблюдая за Борисом Ивановичем, тот явно никого и ничего не замечал, на столике стояли чашки с кофе, и столь непривычный вид Бориса Ивановича вызвал в Алексее жалость к этому человеку и в то же время насторожил: он знал Ханова энергичным, подвижным; у себя в кабинете, когда начинались жаркие споры, он, разгорячившись, просто бегал, несмотря на свой возраст. А сейчас в нем было что-то от по-мальчишески нашкодившего пожилого человека, которому и самому было стыдно и неловко от своего проступка. Нет, такого Ханова Алексей не знал…

Он подошел не спеша, сказал:

— Привет, Борис Иванович.

Ханов вздрогнул и сразу улыбнулся, эта улыбка мгновенно преобразила его лицо, сделав хитроватым, чуть насмешливым, уверенным в себе, — таким всегда он и был.

— Садись, Алеша, рад тебя видеть… Кофе, наверное, остыл. Взять еще?

— Не надо. — Алексей снял куртку, не стал ее вешать на вешалку, положил на диван, обитый искусственной коричневой кожей.