Конные и пешие

Ханов теперь поднял голову, откинулся на спинку дивана, спокойно смотрел на Алексея, видимо, высказал все, что думал, почувствовал облегчение и уверенность. Алексей понимал, как нелегко дался этот разговор Борису Ивановичу. Кто бы мог еще так себя судить? Отец? Да, отец бы мог, и мать тоже бы могла, но никто из них не сделал бы того, что сделал Борис Иванович, в этом Алексей был убежден. Что они добыли для себя за долгие годы? Да ничего. Живут в старой квартире, доброго ремонта сделать не могут — все некогда, да и передвигать шкафы матери — целая история; никакой дачи у них нет, мать, может быть, и не против была бы пожить на воздухе, но так, как живут отец и Алексей, — им просто некогда заниматься загородным хозяйством. Хорошо это или плохо? Да кто его знает; каждый строит свою жизнь как хочет и как умеет.

Алексей огляделся, можно ли курить, однако посетителей было мало, никто из них не дымил, но и запрещающих надписей не видно. Все же, соблюдая осторожность, достал сигареты, протянул Борису Ивановичу, но тот отмахнулся: не надо, мол.

— Так что за дело?

Борис Иванович почесал лысую голову, видимо, занервничал, сказал:

— Сам понимаешь, такой завод, в который столько вложено, в абы какие руки не отдашь. На директора пойдет Лубенцов, ты его знаешь. Ему сорок пять, он у меня прекрасным главным был. Да и директором будет — дай бог! Я в это верю. Петр со мной согласен. А вот то, что я тебе сейчас скажу, я еще никому не говорил. Речь о тебе… Когда-то я, Алеша, тебя звал к нам главным прокатчиком. Думаю, ты сделал ошибку, что не пошел. Но если сейчас не пойдешь к нам на главного, то сделаешь вторую ошибку. Нет, ты погоди, не перебивай… Ты столько помотался по командировкам, что знаешь и завод в целом, и его болячки, а то, чего не знаешь, наберешь. Да и Лубенцов поможет. Это я гарантирую. Предвижу, будешь артачиться, что, мол, отцовскую идею не довели до конца. Но я раньше и Петру говорил, и тебе скажу: никакая самая гениальная техническая идея полного порядка на заводах не установит. Да, он нашел точное звено: переоснастить заводы. И повел его хорошо. Очень все это нужно. Но мало. А почему мало, сам знаешь… Да и нельзя объять необъятное. А вот ты приди на завод, тебе дадут отличную возможность проявить себя. Твой-то отец именно на этом месте по-настоящему развернулся, раскрылся так, что и других удивил. Вот и двигайся по его следам… Ты мне сейчас не отказывай. Я вашу породу упрямую знаю. Потом спохватишься, поймешь разумность моего предложения, а менять своего слова не захочешь. Так что думай. А уж договориться в министерстве и с обкомом я смогу. Ну, вот и все… Ты извини, нам надо разбегаться…

Алексей возвращался в институт в некоторой растерянности… Да, конечно, он все расскажет ребятам о Ханове, все до конца, ничего не утаит. Иначе и быть не может. Но как быть с этим неожиданным предложением Бориса Ивановича? А почему неожиданным? Разве он сам не задумывался над тем, что устал от этой мотни по заводам, от этой странной, скитальческой жизни? Ведь можно жить и по-другому и тоже заниматься нужным делом; вот предложение Ханова — одна из таких возможностей, и не такая плохая… Но, конечно, Борис Иванович зря пытается представить дело так, что отец убежден, будто сможет своим корпусом или фирмой, которую неизбежно создадут, полностью изменить дела на заводах; он никогда не был технократом, никогда не считал: мол, можно все изменить, наведя четкий порядок в технике; просто он сейчас направил на это усилия, зная, что нужна коренная ломка в управлении, скорее всего это и есть главное, но такая ломка зависела не только от отца, и он выбрал реальное, конкретное дело, чтобы самому вариться в нем, а не заниматься обещаниями златых гор и другой болтовней… Все так, все так… Но что делать? Непростую, однако, задачу ему задал Ханов.

Прежде, слушая разговоры женщин, Аня не понимала, как можно чуть ли не главным в жизни считать те недолгие часы, когда находишься во власти другого? Ей думалось: так полагают люди пустые, не сумевшие наполнить годы свои радостью, удовлетворением от работы. Для Ани ничего не было важнее дела, в нем сосредоточивались азарт, напряжение ума и воли, отрада удачи, гнет поражения, неизбежно порождающий в конце концов новый всплеск энергии. Все свои силы, всю страсть Аня вкладывала в работу. Так прошли четыре года, и она совсем забыла, что раньше сходила с ума от любви к Алексею. Виталий же каких-то особых чувств у нее не вызывал, он был лишь спутником в ее движении, если и приходилось вести с ним борьбу или игру, это только давало передышку, вносило какое-то разнообразие, заполняло паузы, когда работа не шла.