Конные и пешие

— Ну, что за слухи? — спросил Ханов, но тут же сам и ответил: — Впрочем, ясно. Так оно и бывает… Ну, хорошо, Алеша, я тебе все, как есть. Отец твой был у меня, ему поручил министр разобраться со мной. Ты ведь был в отъезде? А Петр уехал… Полагаю, из-за меня и уехал, решил проехать по заводам, чтобы и там все посмотреть, нет ли и у других такого. — Он отпил из чашки, сказал, как, бывало, говорил на оперативных совещаниях, подводя итоги, строго, четко: — Дом построил. Да, из огнеупора. Но купил его по той цене, что продает государство частным лицам. Выбракованные партии продают иногда. Короче, ничего незаконного сделано не было. А почему сыр-бор? Потому что делать этого я не должен был. Условия, при которых я строился, были недоступны тем рабочим или инженерам, которые хотели бы себе тоже дом поставить. Тут доля, и солидная, протекционизма есть. Никуда от этого не денешься. То, что сделает для меня директор Яковенко, он не сделает для других, потому что из директора превратится в снабженца частников. Вот здесь моя ошибка, за нее расплата.

Он говорил твердо, беспощадно к себе, жилы на шее его вздулись, шляпу он кинул на диван.

— Так что же вы… Борис Иванович?.. Что же вы, если знали, сами на себя петлю?..

Ханов хмыкнул, посмотрел исподлобья:

— А вот не знал… То есть, конечно, знал, но по отношению к другим. К себе как-то все это не относил. Нет, вовсе не думал: сойдет! Нет… А считал: столько лет я на такой работе, всего себя в нее вложил, скоро и уходить, так вот имею же я право кое-что сделать для себя. Просто даже убежден был, что имею право… Ведь все оформлял, за все платил свои деньги, ну, часть Леонида, но ведь нами заработанные и трудом нелегким. Да, так считал. И не боялся никаких попреков.

— Так в чем же дело?

— А дело в том, Алеша, что так считать, может, и есть самый большой грех. Живешь, живешь, столько лет командуешь многими людьми, стараешься вроде бы для них, для государства и сам не замечаешь, что потерял контроль над собой. Потерял, потому что поверил: заслуг у тебя много, а на мелкие грехи кто внимание обратит? Да ведь и не обращали. Слышал не раз не столько о себе, сколько о других: да ему можно, он директор или там еще кто. А почему можно? Вот в первую очередь-то директору-то и нельзя. А я это за собой недоглядел. Мне ведь, Алеша, перед тобой кривить нечего. С завода я ухожу. Больше мне на нем нельзя. Правда, вроде бы министр сказал: давайте оставим, коль Ханов сознает. Но я сам остаться не могу. Завтра кто-нибудь что-нибудь утащит или еще чего такого натворит, я его — на ковер, а он мне: да у тебя, дружок, у самого рыльце в пушку. Я был силен, Алеша, когда был чист. Тогда я и бояться никого не боялся. Уверен был: если пристанут, тут же носом ткну, ведь точно видел, где, кто и на чем мухлюет. Уйду на заслуженный… Что же, я, что мог, сделал. Горько, конечно, что так некрасиво уходить приходится. Но винить-то, кроме самого себя, некого.

Ханов еще отпил глоток из чашки, потом поставил ее на блюдце, задумчиво отодвинул от себя.

— Да, Алеша, — вздохнул он, — вседозволенность — вещь страшная. Отсюда многие беды наши. То, что меня этой ржавчиной зацепило, я себе простить не могу. Сколько сам против такого в драку лез! А драться с этим надо. Ведь далеко зашло… Вот с внучкой моей, Настенькой, что вышло? Ей четырнадцать. Вроде бы неплохо девчонка учится, а по литературе и русскому двойки да тройки. Маша, невестка моя, в школу ходит, говорит: учительница суровая. Тогда на нее Леня цыкнул: ты что, мол, не знаешь, как там порядок навести? Флакон французских духов, и все дела. Я посмеялся да уехал. А сегодня Маша мне рассказала. Купила она эти самые духи, понесла учительнице. А та, дура, руками всплеснула: «Это же надо, а я только что Настеньке двойку поставила!» Вот, если хочешь знать, откуда все беды начинаются. Дети же это видят, а если не видят, то знают от взрослых: такого-то и такого-то учителя умаслить надо. И умасливают. Так и в жизнь выходят с твердой убежденностью: за «так» ничего не бывает. Кого обманываем? Себя же и обманываем. А как на заводах крутятся, чтобы никого не обидеть, ты и сам знаешь. Привыкли кое-где по лужам топать и не замечаем, что грязь на штанинах налипла, да порой столько ее, что и шагать трудно… Но у меня к тебе дело, Алеша. Я ведь сам хотел тебе звонить, да ты опередил.