Конспект

Впереди каравана — катерок, на его носу — наш капитан с длинным шестом в руках. Обжигает догадка; старик, рискуя жизнью, проверяет, нет ли мин. Тут же становится стыдно — не сообразил, что капитан проверяет глубину: идем не по фарватеру, и бакенов нет. За катерком — наш «Большевик», на капитанском мостике — помощник капитана, рядом с мостиком стоит старушка, говорят — жена капитана и живет сейчас на теплоходе. За «Большевиком» гуськом идут другие суда. Шли очень медленно. Когда через несколько часов, во второй половине дня, вошли в основное русло, капитан поднялся на теплоход и пошли хорошим ходом, как изменились лица! Были напряженные, скованные, иногда — с вымученными улыбками, стали обмякшие, усталые, но как смотрели вслед капитану!

По судовому радио приглашают пассажиров в кают-компанию на обед, но со своим хлебом. Марийка и я идем с бубликами. Расселись за длинными столами. Возле каждого столового прибора на маленькой тарелочке кусочек сливочного масла. Едим уху, поглядывая на масло, и... Из окон вылетают стекла, звон, крики. Вскакивают, лезут под столы, давка у входа в коридор... Мы с Марийкой сидим, не понимая, что случилось. Оказалось — самолет обстрелял из пулемета. Девушка в военной форме ранена в руку. Больше пострадавших нет. Разбрелись по своим углам. К вечеру пришли в Камышин. Над Волгой беседка на горе напоминает снятую в финале «Бесприданницы». Марийка с ее подружками бегали на этот фильм несколько раз. Дальше шли без происшествий, только каждый вечер к одиннадцати часам у Марийки подскакивала температура, ее лихорадило, ей слышался гул самолетов, и с трудом удавалось убедить ее, что ей это только кажется.

14.

Не помню, откуда у меня адрес Куреневских, — наверное, от мамы, — и с пристани мы — к ним. В их квартире, — полуподвальный этаж, две длинные комнаты, вытянутые одна за другой, — застали только Митю Лесного. Он живет один, и от него мы узнали судьбу Кропилиных.

На Сирохинской говорили по-старому — Кропилины, хотя после смерти отца Николая никто из этой семьи такой фамилии не носил. Дмитрия Степановича Куреневского перед переездом правительства в Куйбышев выслали в Ставрополь-на-Волге. У Юли — туберкулез легких, и сейчас она в санатории, где-то в здешних местах. Их двенадцатилетняя Любочка — у Веры Кунцевич, в лепрозории. Там же и Наташа Кунцевич, в эвакуации окончившая институт, с дочкой. Муж Наташи — на фронте. О Коле Кунцевиче никаких известий. Катя Лесная жила и осталась в Днепропетровске. Мите семнадцать лет. Он в этом году окончил школу, работает на заводе слесарем, просится на фронт, но его не берут: отец — репрессированный враг народа. Митю я видел тринадцать лет назад, когда в Дружковке ловил для него лягушонка, но он меня помнит и очень нам обрадовался, — наверное, ему одиноко и тоскливо. Он работает посменно и днем, когда не на работе, мотается по каким-то учреждениям, добиваясь, чтобы его взяли в армию.

Мы предоставлены самим себе, и нам после дорожных передряг хочется в спокойной обстановке прийти в себя и отдохнуть, а Марийке это просто необходимо: в одиннадцать вечера ее все еще преследует гул самолетов и подскакивает температура. Опаздываю в Челябинск? Ну и что? Беспокойство, владевшее мною из-за этого в Нальчике и Махачкале, прошло, и вместо него — уверенность: нигде меня не ждут и не ищут, и нужен я им, как пятое колесо до возу. Меня к ним направили — ну, и приткнут куда-нибудь. Несколько дней больше или меньше — какая разница? Да и пароход, на который мы попали в Махачкале, мог идти в Красноводск, и мы бы все еще ехали и ехали. Меня беспокоит состояние Марийки, а не задержка в дороге — тут моя совесть спокойна.

Недалеко от квартиры Куреневских, в самом центре, в новом дворце культуры обосновался московский Большой театр. Билеты можно купить свободно, и мы туда повадились. А в театре к одиннадцати часам Марийку лихорадит, но она говорит, что тут ей легче: видит, как спокойна публика и понимает, что гул самолетов только кажется. Билеты брали в первые ряды партера и, обдрипанные, я — в замызганной солдатской форме, солдатских ботинках и обмотках, сидели среди дипломатов и изысканно одетых дам, раз — рядом с японцами. Ну, и пусть, подумаешь! А им, бедняжкам, по вечерам и деваться, наверное, больше некуда.