Конспирация, или Тайная жизнь петербургских памятников-2

Но в случае с памятником Шувалову мы встречаемся с чем-то принципиально новым. Вариации здесь касаются не размеров монумента и не форм пьедестала, а поведенческой характеристики памятника. Сопоставляя эти два варианта одного монумента, мы действительно вправе говорить о такой необычайной материи, как поведение памятников.

Заметьте, линия поведения и там и там одна, но содержание поступков совершенно разное.

Почему в Петербурге Шувалов ведет себя так, а в Москве этак? Потому что ему так предписано поступать. И в Москве, и в Петербурге он как бы при деле, при выполнении функциональной обязанности. Суть ее в демонстрации определенных пособий. Он выступает, он сообщает, он информирует зрителей о вполне конкретных, но для каждого случая особых вещах. От того, отвечает ли его выступление местным условиям, зависит успех выступления.

Примечательно, что демонстрируемые пособия – в одном случае как бы чертеж, в другом стилизованное изображение указа – к историческому Шувалову имеют отношение косвенное. Когда здание Академии строилось по, допустим, таким чертежам, Шувалов, попавший при Екатерине в немилость, жил за границей. И не для того Елизавета Петровна подписала указ об основании Московского университета, чтобы Шувалов, сидя на скамье, всем демонстрировал документ. Но если это подделка (поддельная подпись!), разве стал бы показывать такую бумагу Шувалов?

Невозможно представить, чтобы исторический Шувалов мог позволить себе быть столь функциональным субъектом. Он просветитель, конечно, но не в иллюстративном значении. Действительный тайный советник Иван Иванович Шувалов никогда бы не стал исполнять служебную роль, да еще и с учетом специфики места, более всего подходящую уличному промоутеру.

Но может, это совсем и не просветительский труд, а жизнь под прикрытием, мимикрия? Предъявляемые документы должны доказать, что предъявляющий их – в каждом городе свой документ – не кто иной, как Шувалов.

Вот мое опасение. По сути – это вопрос о самозванстве.

Нет, выражусь деликатнее.

Действительно ли и там и там – Шувалов? А не ряженый какой-нибудь аниматор, зачем-то прикидывающийся Шуваловым, как некоторые прикидываются Лениным или Петром Великим?

Чего он хочет? Что ему надо? Что он сделал с настоящим Шуваловым?

Наперекор судьбе

Ленин у Варшавского вокзала – таким мы знали этот памятник.

Теперь Варшавский вокзал уже совсем не вокзал, да и бронзовый исполинский Ильич теперь скрывается от посторонних глаз на месте для него самого неожиданном…

Странная судьба у этого памятника – даже по петербургским меркам странная. И ведь точно: судьба. То, что на роду у него написано. Рок.

Во-первых, скульптор Томский изначально создавал этого Ленина вовсе не для того, чтобы он вписался в нишу на парадной стороне вокзала. Этот Ленин задумывался не для этого места и даже не для этого города. Местоимение «этот» применительно к Ленину как данному памятнику я употребил сейчас в широком смысле, потому что в узком смысле «этот», конкретный Ленин – этот ленинградский Ленин – авторское повторение «другого», первоначального, установленного в Воронеже перед войной на площади Ленина в центре города. Первоначальному воронежскому воплощению отведено было менее трех лет – памятник не перенес немецкой оккупации, его интернировали и переплавили. Но если бы только это! И вот оно – во-вторых: что касается рока. Воронежцы знают: по меньшей мере однажды вытянутую руку Ильича оккупанты употребили как орудие казни. Честно говоря, я сначала не поверил тому, что на памятнике Ленину повесили человека, думал, что это местная легенда из разряда страшилок, но ничего не попишешь – оказывается, есть фотография…

После войны решили восстановить утраченный монумент, а тут, глядишь, и восьмидесятая годовщина со дня рождения вождя революции. Скульптор Томский позаботился об авторской копии, и даже о двух – вторую-то и открыли в Воронеже в ленинский юбилей, а вот первую, точно такую же, на полгода раньше – к ноябрьским праздникам в Ленинграде. Как раз к тому времени завершилась реконструкция Варшавского вокзала, и на месте парадного витража, прежде украшавшего фасад, образовалась вместительная ниша. Разумеется, ленинградцы, присутствовавшие на открытии монумента, ничего не должны были знать о роковых ужасах прежнего, воронежского воплощения – памятник они воспринимали как исключительно свой, как впервые рожденный, как не отягощенный ничем – никакой там темной прапамятью.

Отягощений, однако, было достаточно. И тут мы продолжаем загибать пальцы: в-третьих.