Константа Роджерса (Т8-25, Мужская дружба, etc) (СИ)

Стив дошел до той конечной точки, после которой уже почти не владел собой. В голову лезли самые ужасные мысли: что Баки раскрыли, что при его «везучести» случилось это в самый неподходящий, самый опасный момент, и теперь его в лучшем случае снова пытают и держат где-нибудь, как дикое опасное животное, а в худшем… При мысли о худшем на Стива накатывало такое беспросветное отчаяние, такая тьма и безысходность, подпитываемые чувством собственного бессилия, что он просто зажимал голову ладонями и сидел, боясь пошевелиться.

Все, кто знал Стива более-менее близко, старались не цеплять его по пустякам. Даже Тони сбавил обороты и почти не называл Стива всякими странными прозвищами, и не шутил на тему его общей отсталости и «счастливой» личной жизни.

Встряхивался Стив только на миссиях, но, к счастью или нет, ничего особо опасного не происходило, а потому Стив все чаще просыпался в холодном поту и с замершим в горле криком — Баки во сне снова падал в пропасть, извивался в чертовом кресле, смотрел пустыми глазами, душил Стива или говорил, что ненавидит его.

Кошмары странным образом чередовались, а то и переплетались с долго дремавшей в Стиве страстностью, какой-то почти животной ненасытностью и жаждой. Он хотел. Стоило хоть на мгновенье перестать думать обо всех тех ужасах, которые могли приключиться с его Баки, как голову, тело, душу, начинали терзать совсем другие демоны. Стив просто сходил с ума. Вечерами он подолгу извивался на влажных от пота простынях, уговаривая себя успокоиться. Его здоровое молодое тело, долго лишенное Баки, мстило хозяину самыми изощренными способами.

Легкое, почти фантомное возбуждение не отпускало его ни на минуту. Он все время был чуточку на взводе, и это было до того странно, не свойственно ему, вечно собранному Капитану Америке, что больше раздражало, чем радовало или удивляло.

Баки мерещился ему везде: в метро он ловил отблески металла и впивался взглядом в каждую широкую спину; на улице как-то шел три квартала за плечистым парнем с длинными волосами, пока не понял, что обознался, настолько хотел поверить в то, что Баки жив и в безопасности; в магазине ему все время хотелось купить бекон, который обожал Баки и Стив выкладывал его лишь в последний момент.

Каждый взгляд в спину, каждое случайное прикосновение на улице обжигали, давали ложную надежду. А ночью Баки приходил к Стиву во сне. Стив тянулся за ним, силился ухватить, а Баки скрывался от него, отгораживался стеклом криокамеры, или падал, падал, падал в чертову пропасть. Снова и снова.

Или жадно ласкал, кусая за плечо, впиваясь в шею, наваливаясь сверху такой правильной тяжестью, и шептал: «Ты мой, Стиви, слышишь? Мой. Вместе до самого конца».

Стив просыпался с жуткой, болезненной эрекцией, от которой уже давно перестал спасать холодный душ. Помогать себе руками Стив отчего-то считал уделом озабоченных подростков, а потому, проснувшись от очередного такого «кошмара», шел в зал и загонял себя до полного изнеможения запредельными даже для него физическими нагрузками.

Он запретил себе думать о том, сколько раз Баки все-таки дошел до очередного борделя, и насколько достоверным было его «прикрытие» в части, касающейся секса. Стив пытался убедить себя, что главное, чтобы Баки был жив, и, если для этого нужно… Слишком богатое воображение тут же подбрасывало несколько отвратительно подробных картинок: Баки с пышногрудой блондинкой, весь блестящий от пота, с закрытыми от удовольствия глазами и распахнутым в крике зацелованным ртом.

Стив никогда не думал, что у любви такая ужасная изнанка. Он никогда не мог понять тех, кто ревнует, но теперь испил эту горькую чашу сомнений до дна. Баки хотелось найти, приволочь домой и закрыть в спальне на несколько долгих недель, чтобы стереть, сцеловать с него чужие прикосновения, снова сделать своим.

Приближалось Рождество, а от Баки не было ни слуху, ни духу.

Тонкий темно-синий свитер давно был куплен и упакован, а Стив из последних сил гнал от себя мысли о том, что настанет весна, за ней — лето, а чертов свитер так и будет лежать на прикроватной тумбочке в спальне Баки. День за днем. Год за годом.

Стив мрачнел и едва удерживал себя от того, чтобы окончательно сорваться, нагрубить слишком явно вешающейся ему на шею секретарше на ресепшен в СтаркИндастрис, чтобы с размаху впечатать тяжелый кулак в челюсть очередному любителю легких денег в бруклинской подворотне, не рявкнуть на новичков, которые — как об этом забыть? — занимают чужое место.

Отметка в полгода минула за неделю до Рождества. Стив, пользуясь предпраздничной суетой, закрылся в их с Баки квартире и часами колотил грушу, которую повесил прямо посреди гостиной, или лежал на кровати Баки, ругая себя за чертову сентиментальность, но все равно вспоминая свое удивление и острое чувство принадлежности, и выжигающее душу счастье, которое испытал здесь, в этой комнате.