Константа Роджерса (Т8-25, Мужская дружба, etc) (СИ)

Стив вернулся, притянул Баки к себе за шею и жадно, глубоко поцеловал, так, как сам научился недавно — лаская языком губы и нёбо, тесно прижимая к себе его всего, такого родного и бесконечно далекого сейчас. Он ласкал большими пальцами его скулы, перебирал волосы, гладил плечи и спину.

Баки стонал голодно и отчаянно, прижимался гибко, как кот, гладил живой рукой все, до чего мог дотянуться, а когда Стив переключился на его шею, выдохнул:

— О, Боже. Господи, да. Спасибо тебе. Я люблю это будущее. Я тебя люблю. Я всех готов любить, даже Старка, только не… Стиви… ты мой, да? Скажи мне. Скажи это.

Стив вместо ответа куснул его за шею, еще раз крепко прижал к себе и отстранился.

— Твой, чей же еще? Мойся, я жду тебя. Ты хочешь есть?

— Скорее, я хочу… заниматься любовью. Так еще говорят?

— Не знаю, Бак. Но мне нравится, как это звучит. Прости, мне нужно позвонить.

Стив вышел, а Баки еще несколько долгих минут касался губ кончиками пальцев и сжимал-разжимал металлический кулак. Голова кружилась, под ложечкой сосало, как при поездке на русских горках. За такое будущее он готов был пройти все круги ада, плен и даже мучительно умереть с десяток раз. Только чтобы Стив был с ним. Был ЕГО.

Баки не жалел, что обо всем забыл. Во-первых, если у него есть знакомый телепат, то потеря памяти — нормальное для него явление, он справится. Память вернется. Во-вторых, ему отчего-то хотелось хоть ненадолго забыть о явно невеселых событиях последних семи десятков лет, приведших к описанной Наташей хмурости, потере руки и привычке брать, не разговаривая. Явно он не в карты на раздевание в плену играл. И все эти намеки на профессиональное сворачивание шей… Воображение у него было что надо, но вот вспоминать… Пока что он был рад не помнить, но знал, что скоро начнет тяготиться неизвестностью. А пока он хотел Стива. Хотел до темноты в глазах, трясущихся рук и подгибающихся коленей.

Хотел снова пережить их первый раз, как первый поцелуй, раз уж представилась такая возможность.

От воспоминания о том, как Стив целовал его, жадно трахая языком, собственнически касаясь, прижимая к себе, не скрывая своего возбуждения, и в паху стало тесно и горячо. Он с трудом стянул узкие штаны и странное белье, стянул непонятную, но легкую и удобную обувь, встал под душ. Хотелось коснуться члена, привычно вспоминая Стива, но он одернул себя. Стив настоящий, хоть и подрос едва ли не вдвое и стал втрое тяжелее. Но это был все еще его мелкий, которого он до одури хотел уже добрых полтора десятка лет. А любил, наверное, еще дольше. Всегда.

***

Стив напряженно рассматривал экран телефона и пытался ничего не сломать. Желание убивать просто разъедало его изнутри, как какая-то смертельная, страшная болезнь. Он опять подвел Баки. Он позволил Старку почти обнулить его, стереть, уничтожить. Ксавьер предположил, что разъем, созданный Тони, запустил программу на полное стирание личности, чтобы Зимний Солдат не мог ничего никому выдать, если попадется живым, даже телепату. Стив впервые за много лет мысленно молился, благодаря Бога, в которого почти перестал верить, за то, что все-таки успел, вытащил чертов разъем и в этот раз удержал Баки на самом краю пропасти. Спас жалкие крохи, которым был бы несказанно рад еще два-три года назад. До того, как узнал Баки по-настоящему. Со всей его болью, неразговорчивостью, скрытностью, опасностью. Утренний Баки стал настолько его, насколько вообще может стать другой человек. И теперь Стиву казалось, что от его Баки, от того, кого он полюбил до беспамятства, отрезали половину, как отрезают у яблока чуть подбитый бок. Стерли всю боль, страдания, причиненный вред, оставив лишь сочную мякоть и хрустящую румяную кожицу.

Но он теперь отказывался считать половину — целым. Он скучал по горечи, затаившейся в уголках ярких губ, по своим попыткам достучаться, раскрыть, уговорить довериться.

Тот Баки, что остался в ванной, тоже был его. Он помнил его солнечную улыбку, дурацкие шуточки и незлобивость, легкость, веселость, почти ветреность. Но не хотел ему такой судьбы — долго и трудно ковать себя, проходя через горнило ГИДРЫ, жертвовать, мучиться, победить… и снова все потерять. Зачем тогда это все?

«Бесценный опыт, Стив», — вспомнил он слова Баки, и понял, впервые, пожалуй, отчетливо понял, как тот был прав. Сам Стив ни за что не захотел бы забыть ни одной минуты своей жизни. Не хотел забывать ни тоску, черную, тягучую, как патока, которой были наполнены две долгие недели после смерти Баки. Ни своего изумления новым миром, ни ошибок, ни глупостей — ничего. Все это делало Стива Роджерса им самим, и он не хотел быть другим. И был уверен, что этого-то и нельзя хотеть по-настоящему. Не с характером Баки.

И он сделает все от него зависящее, чтобы вернуть свое. Вырвать из лап забвения и ГИДРЫ. В этот раз — навсегда. Он больше не согласится ни на какие эксперименты, пусть весь мир катится к черту. А пока… пока он сделает Баки счастливым. Так, как может. Так, как Баки сделал его. Безумно, отчаянно счастливым. Нужным.