Константин Коровин вспоминает…

Еду - смотрю на зайца. И он смотрит. И так сидит у меня в шубе, как дома. Я достал из кармана морковь, он держит-лапками и ест, не обращая ни на что внимания. Чувствую я, что заяц отлично понимает, что я его не съем и в обиду не дам. Потому-то, съев морковь, он как-то особенно застучал лапками мне по руке, как в барабан. «Это значит, - подумал я, - давай еще морковь. Обжора заяц, здоров есть…»

У Бузинова при лавке - комната. И там вижу - сидит человек замечательный, Василий Княжев - поэт, бродяга, рыболов. Правит на лампочке камышовые концы удилищ.

- Василий, - обрадовался я. - Вот ты где. Как живешь? Да что это у тебя под глазом синяк… А смотри-ка, заяц какой ручной.

Василий серьезно так смотрит темными глазами на зайца, потом - на меня. И, подняв брови, вздохнув, говорит медленно и деловито:

- Заяц хороший. Чего ж, человеку поверил. А вам - игрушка. Только одно, ежели бегать не будет - то лопнет.

И он взял его за уши, поднял кверху, посмотрел и сказал:

- Кобель.

- Вот что, Василий, - говорю я. - Теперь закусим. Тут все на Грибном купил, что надо. Сбегай винца какого достань. Пост сейчас. Водку нехорошо.

- Нет, - отвечает Василий, - полынную можно.

И, взяв деньги, он живо побежал за вином, а мы с Петром Ивановичем Бузиновым стали жарить снитки в постном масле.

- А в прошлое воскресенье, - рассказывает Бузинов, - я, Бартельс Андрей Иванович, Поплавский и План взяли в Перерви, сбоку, у плотины, где место глубокое у кручи, прямо на отвес, голавликов порядочных… Один на три фунта был. Вот немцы, План и Бартельс, любят охоту. И скажу - ловят с понятием… И каждый друг перед дружкой жен вот своих ругали - ужас. Что и наши: не могут женщины понять охоты или что рыбу ловить. Бранят своих немцев. Вот от этого самого они оба и пьют. Шибко… А Княжеву синяк под глаз поставлен кем? Бабой. За рыбу. Не ходи ловить, не пропадай на реке… Тоже она на него и хожалому жаловалась. Ну и хожалый тоже дал. А он - говел. И значит - все стерпел и не пошел исповедаться. Говорит, не знаю как. Грехов не подберу. Что буду попу говорить. А он личность мою увидит, подумает - врет, грехи есть, а то - за что же морда-то бита…

Вернулся Василий. Сели за стол.

Хороша ботвинья с балыком, снитки, жаренные на сковороде. Василий говорит, что полынная водка имеет большую пользу и даже ее должно пить натощак.

В комнате Бузинова - сети, плетенные из прутьев верши, бамбук, а в окна видно сухую мостовую и деревянные тумбы набережной Москва-реки. А за рекой - весенняя даль, сады и Воробьевы горы. Мирно и радостно светит весеннее солнце.

Василий Княжев, выпив полынной, разговорился:

- И что через рыбу эту от женского пола я огорчения натерпелся - беда… Вот до чего они не любят, кто рыбу удит. Для них хуже такого человека нет. И до того они терпеть не могут, что одна всю мою снасть в печке сожгла. И сколько у меня их ни было - все, вот одна: - все, как только до рыбы - шабаш. Пиши прощай. Или драка, или уйдет беспременно… Вот и теперь - весна. Значит, я сам не свой. Мне, что ни на есть, надо на реку и в лес. Потому, красу видеть надо. Не могу я без этого жить, чтоб на волю и на радость не поглядеть. А она нипочем не хочет. Что тут делать. Прошлую весну у меня в Хорошове, под кручей у леса, язь берет. Бесперечь стучит. Я таскаю. А она, значит, нашла меня, видит, что я ловлю да домой не иду, да сверху и давай камни бросать в реку. Конечно, язь отошел. Я думаю - кто это бросает. Гляжу - она. Ну, собрал я донные, да берегом, берегом дальше, дальше, и ушел… Так домой и не вернулся - пропал, значит… Ну и шел я это по речкам-рекам. Ночевал в лесу да на берегу. Бродяга стал, значит. И до того хорошо на душе. И сам не пойму - отчего… Так хорошо, что сказать нельзя. Конечно, котелок у меня, соль, поймаю рыбку - сварю. Грибков пожарю. И иду все дале, дале. Ну, часы были - продал на рынке за три рубля. Хлеба купил… А то и христовым именем… Полный бродяга, конечно. Жисть. Прямо чисто в раю живу. Все на воле. Краса кругом такая. Остановишься в месте привольном, поймаешь рыбку. Только денег нет.

- Сижу я как-то у речки, - продолжал Василий, - мелкая рыбешка у меня - малек. Ловлю на его окуней и гляжу - ползет ко мне уж-змея, большой, и ест моего малька. Я ему еще подбросил, и вспомнил я, как в зверинце Гаснера в Москве служил и змею-удаву на шею себе наматывал и к публике выходил… Номер мой такой был…

Вот поймал это я ужа, а он такой смирный. Взял на шею себе и обмотал. А он, чисто ручной, - что вот заяц ваш. Понял, что ли, он нужду мою, только от меня не идет. И я его полюбил.

Иду, это, я и встретил барина, что вот вас, Константин Алексеич… Он меня спрашивает:

- Ты, - говорит, - человек, откуда идешь и куда?

А я ему отвечаю:

- Иду, - говорю, - куда глаза глядят, от женщины злющей спасаюсь… вот змея меня возлюбила более той, от которой ушел.

Увидал это он у меня змею на шее и удивился. Сильно так удивился. Сказал:

- Человек ты, - говорит, - странный. Послушай, вот я сомневаюсь, любит ли меня женщина, которую я люблю. Как, скажи, это разгадать?

- Трудно, - отвечаю. - Можно грех на душу принять.