Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том II

Что касается мотивов Ставки, то прежде всего напрашивается мысль, что перемена ею фронта и проявленный генералом Даниловым страх перед «упреком», который может быть сделан «Россией» «военным», находились в тесной связи с пошатнувшимся ее авторитетом после галицийского прорыва, с одной стороны, и с воздействием на нее, с другой стороны, общественных кругов, влиятельных в Государственной думе, созыв которой, несомненно, предстоял. С этой точки зрения могло представляться желательным подогреть доверие к Ставке и к ее умению внимательно блюсти такой «основной интерес России», как приобретение Константинополя. А так как военное положение фактически исключало возможность серьезной самостоятельной операции, то приходилось ограничиваться «символическим» жестом. Вдобавок это давало возможность свести на нет вопрос об одесском десанте, что и составило сразу предмет опасений Сазонова, и освободить целый корпус для операций на австро-германском фронте, составлявшем по-прежнему предмет первенствующей заботы Ставки.

Быть может, однако, не следует упускать из виду и другое обстоятельство, а именно попытки, исходившие из Германии, как раз в связи с ее громадными успехами на русском фронте, зондировать почву насчет возможности сепаратного мира с Россией. К 27/14 мая относится второе из писем М. А. Васильчиковой на имя Николая II, написанное в Берлине на основании повторных ее бесед с германским статс-секретарем по иностранным делам фон Яговом[134]. Говоря о сильно увеличившемся стремлении к миру с Россией при острой ненависти к Англии, она, в частности, сообщала, со слов фон Ягова, что «Россия выиграет гораздо больше, если она заключит благоприятный мир с Германией, даже в вопросе о Дарданеллах, который, признает Германия, представляет вопрос первостепенной важности для России… Англия стремится добиться преобладающего влияния в Константинополе и, несмотря на все ее обещания, она никогда не позволит России захватить этот город или сохранит его за собой, если последняя его займет».

Как бы ни оценивать степень любезно-верной преданности русских правящих кругов союзникам и степень их готовности не обращать внимания на «здоровый эгоизм», проявлявшийся последними за время войны, едва ли можно допустить, чтобы мысль о сепаратном мире никогда не приходила в голову людей, ответственных за судьбы России, ее династии и ее командующих слоев, и чтобы эта мысль не служила предметом обсуждений, хотя бы и неофициальных, наисекретнейших и оставивших след лишь в памяти их участников и уж, конечно, не в виде каких-либо протоколов, формальных записок и т. д. Круг лиц, ближе осведомленных о разных шагах Германии в этом направлении, был, несомненно, чрезвычайно ограничен, но тем не менее общие сведения о них просачивались разными путями еще во время войны в более широкие круги, чему, надо полагать, содействовали и германские власти, в интересы которых входило вызывать в среде врагов неуверенность друг в друге[135]. Весьма естественно, что к числу лиц, наиболее заинтересованных в том, чтобы быть в курсе этих дел, и в то же время располагавших через контрразведку исключительными средствами получать нужные им сведения, принадлежали «военные люди» в Ставке. Не позволительно ли поставить, ввиду этого, в некоторую связь неожиданную телеграмму великого князя 30/17 мая и недоуменный ответ Николая II от 31/18 мая с письмом Васильчиковой от 27/14 мая, в котором, кстати сказать, содержались, между прочим, весьма нелестные германские отзывы о великом князе, который «за последнее время делает ошибку за ошибкой и… совсем не жалеет солдат»?