Константиновский равелин

Сбитый с толку этим непонятным для него хладнокровием окружающих, внезапно остыв, словно вырвался на свежий воздух из душной парной, Гусев вновь заговорил, но уже спокойно, убеждая уже не столько слушателей, сколько самого себя в том, что все сказанное им действительно непоправимо и ужасно:

— Да вы поймите… Что мне вас пугать?.. Я ведь говорю, как есть. У немцев — силища! Мне раненый рассказывал, что нашего брата просто утюжат танками. Но ведь там наши регулярные войска, а что такое мы? Горстка парней среди камней! Вот я и думаю, хоть два часа устоим ли?

— И все так думают?! — раздался внезапно строгий голос Евсеева.

— Встать! Сми-и-ирр-но! — закричал дневальный, прозевавший приход начальства. Да и все остальные были настолько поглощены происходящим, что не заметили появления капитана 3 ранга в кубрике. Теперь все лица повернулись к нему. Ждали его слов, таких необходимых в эту минуту.

— Да, товарищи! — тихо сказал Евсеев, жестом разрешая сесть. — Немцы вышли к урезу воды Северной бухты. Наступают самые ответственные дни в нашей военной биографии. Вы уже знаете боевой приказ — равелин не должен быть сдан врагу. От этого зависит закрепление наших частей на том берегу! Все это вам давно известно, но мне хотелось бы лишний раз напомнить, что, став на защиту равелина, мы должны забыть о себе. Я вижу, что некоторые сомневаются в успехе нашей боевой задачи. Таких среди нас быть не должно! Я даже готов пойти на крайнюю меру — пусть тот, кто колеблется, честно придет и скажет мне об этом. Сегодня мы отправляем на тот берег раненых, и он сможет уйти вместе с ними. Лучше пустое место, чем трус, разлагающий своим малодушием остальных. Прошу помнить об этом. А теперь выходить строиться по секторам обороны. Сейчас каждый выберет себе место, на котором будет стоять до конца. Есть ли у кого вопросы?

Люди молчали. Мялся в нерешительности, порываясь что-то сказать, Гусев, застывшим и непроницаемым казалось некрасивое лицо Колкина, нетерпеливым, горячим огнем горели цыганские глаза Юрезанского, решительным и спокойным был умный взгляд Зимского, и еще лица, лица — десятки разнообразных глаз. Но что-то общее читалось во всех этих взглядах, и, медленно обведя всех взором, Евсеев понял, что вопросов не будет.

Круто повернувшись и остановив жестом порывающегося подать команду дневального, Евсеев бросил уже на ходу:

— Через минуту всем быть в строю!

После ухода Евсеева все моментально пришло в движение. Уже успевшие одеться выскакивали на улицу, другие натягивали рабочее платье, чтобы не отстать от товарищей. Во дворе строились отдельными группами — по секторам обороны. Матросы, выведенные из нервирующего бездействия, сразу подтянулись, повеселели и даже начали шутить, немного бравируя своим хладнокровием перед надвигающейся опасностью:

— Мишка! Амбразуру в углу слева не занимай — из нее далеко видно — хочу первым фрица узреть!

— Браточки! Христом-богом прошу — не ставьте меня рядом с Колкиным, он своей мордой всех фрицев распугает, и мне ничего не останется!

— Пойди умойся!

— Тихо! Начальство!

— Сми-и-иррр-ноо!!

Евсеев и с ним Остроглазов, Булаев и Юрезанский подходили к мгновенно затихшим людям. У командиров секторов висели на груди бинокли, болтались сбоку в кобурах пистолеты, и это сразу придало им воинственный вид. Все снова остро почувствовали близость неминуемого боя.

— Вольно! — скомандовал Евсеев, остановившись и быстрым схватывающим взглядом оглядев бойцов. — Командирам секторов развести людей по своим участкам!

И когда матросы тремя группами потекли к назначенным местам, они сразу увидели, как их мало…

К великому неудовольствию Зимского, он попал в одну группу с Гусевым, и только сознание того, что он будет находиться на самом опасном участке и под командой лейтенанта Остроглазова, заставляло его с этим мириться. Лейтенант распределил места у окон, превращенных в амбразуры, в маленьких, словно кельи, комнатах северо-восточной стороны. В амбразуру, доставшуюся Зимскому, была видна часть коридора, ведущего во двор равелина, а также изгиб дороги и справа — кусочек моря. Образуя одну стену коридора (другой служила сама стена равелина), к равелину примыкала возвышенная часть местности, кончающаяся отвесным уступом. А если приподнять голову и смотреть выше уступа, можно было видеть и дальние подходы к равелину.

Зимский остался доволен своей позицией и посмотрел по сторонам. Находившийся от него через одного человека Гусев старательно закладывал камнями свою амбразуру, оставляя до смешного малое отверстие, годное лишь для того, чтобы просунуть ствол автомата. За ним самозабвенно трудился Колкин, выдалбливая ножом в ракушечника канавку для автоматного ложа. И еще через два человека, в конце, у самой стены, освещаемый узким пучком света, широко раскрытыми глазами смотрел на свою амбразуру Демьянов.