Константиновский равелин

Рукопашная! Это слово раскаленным железом впилось в мозг, заставило увидеть себя один на один с врагом, в смертельной схватке, исход которой может решить только сила, ловкость и умение мыслить в доли секунды. Алексей молниеносно оглянулся назад. Прямо за спиной отвесно вставали стены равелина, за которые не должен был ступить ни один немецкий солдат. Эти каменные глыбы давили на него безмерной тяжестью долга. Но если бы даже не существовало ни долга, ни присяги, никакая сила не вырвала бы сейчас из его рук мокрое от пота ложе автомата. Уже было ясно видно, как вражеские пехотинцы ползут, извиваясь, сливаясь с землей. От сознания, что каждая пуля, посылаемая им, может поразить, уничтожить врага, Алексей был весь как в огне и старательно разряжал диск за диском туда, где угадывались распластавшиеся солдаты. Иногда он касался локтем юного пехотинца, павшего в начале боя, и тогда нажимал на курок с двойной яростью. Он уже почти совсем успокоился, и ему казалось, что теперь все так и останется, что немцы уже не смогут подняться и пойти в атаку, и только приказание приготовиться к рукопашной подсказывало ему, что все это не ограничится простой перестрелкой. Немецкие цепи поднялись сразу, неожиданно и решительно, и тут вдруг все увидели, как их много, так много, что на всей полосе земли, примыкающей к равелину, не осталось свободного места. Солдаты побежали с явным намерением ворваться в окопы. Они стреляли на ходу, на мгновение приостанавливаясь, швыряли гранаты и все вместе кричали что-то непонятное, но свирепое и грозное, подбадривая и подогревая этим криком самих себя. Бег их был тяжел, головы по-бычьи нагнуты, и весь их вид говорил о том, что они готовы отомстить за убитых.

Данько, не сводя глаз с приближающихся цепей, достал свисток, обтер его об рукав и зажал губами. Когда до передних оставалось не больше пятидесяти метров, он набрал полные легкие воздуха и сильно и резко дунул.

Услышав свисток, требовательный, стремительный, сверлящий мозг, Алексей почему-то замешкался и опомнился, лишь когда товарищи уже бежали навстречу приостановившемуся врагу. Лихорадочно хватаясь за осыпающиеся, ползущие края окопа, он выпрыгнул наверх и понесся вперед, не думая теперь ни о чем, размахивая автоматом.

Передние уже сцепились в беспощадной схватке, катались по земле, наносили разящие удары. Стоны, крики, лязг металла — все слилось в один протяжный, непрекращающийся звук рукопашного боя.

Зимский врезался в эту кашу со всего хода. Он бил, уклонялся, перед глазами мелькали чьи-то перекошенные от боли и ярости лица, руки и лицо его было в крови, и он не знал, своя это кровь или чужая. Он двигался, как в тумане, и удивлялся, что все еще жив. Он не знал, кто побеждает, на чьей стороне перевес, но продолжал упрямо продвигаться вперед, по крайней мере так ему казалось, ибо он уже давно потерял ориентировку, видя перед собой только зеленые мундиры, какие-то непонятные знаки на петлицах, пузатые фляги на толстых, добротных поясах и еще много всего, из чего слагалось что-то большое и ненавистное, именуемое врагом. Если бы он смог взглянуть на эту битву сверху, он увидел бы, что волна людей откатывается в сторону неприятеля. Поминутно над этой кашей взлетали приклады, ножи и просто кулаки и тотчас же опускались. Те, кто еще стоял на ногах, не щадили друг друга и не просили друг у друга пощады. Несколько раз над головами пролетали немецкие истребители, но они не могли стрелять, чтобы не поразить своих. Молчала и артиллерия врага, молчали и минометы. Теперь все решалось только человеческой силой, и медленно, как один борец дожимает к ковру другого, защитники равелина преодолевали нечеловеческое сопротивление неприятеля…