Константиновский равелин

— Есть! — одобрительно согласился Калинич, и в тот же миг у стен равелина грохнул снаряд. Оба бросились к амбразуре: совсем недалеко стояли, лоснясь на солнце металлом пушек, танки и били прямой наводкой по равелину. Как им удалось подойти без шума, ни Евсеев, ни Калинич не могли пока понять. За первым снарядом рванул второй, затем — третий, четвертый, и вот уже град металла забарабанил в стены. Евсеев с Калиничем отпрянули от амбразуры, стали, распластавшись, у стены.

— Ну, началось! — невесело усмехнулся Калинич, машинально смотря на часы.

— Правильно! — оживился Евсеев. — Заметь время. Они пунктуальны, вероятно, будут начинать и кончать всегда в один и тот же срок, а нам это пригодится: будем знать а дальнейшем, как лучше действовать.

И то, что Евсеев сказал «в дальнейшем», заставило Калинича посмотреть на него с восхищением. Да, Евсеев действительно не собирался ни уходить, ни сдавать равелин, а это было главным. Главным потому, что, если в сердце у командира жила твердая воля, она не могла не передаться и бойцам. А бойцы уже привыкли к ежесекундному грохоту, к стонам, к гибели — мозг больше не воспринимал впечатлений. Ничто теперь не могло оторвать их от этих камней. Ничто, кроме смерти. Да и сама смерть приобретала какой-то другой, необъяснимый смысл. Ее просто не замечали. Некогда было горевать над убитыми. Каждый стрелял, пока мог видеть, чувствовать, ощущать, и до того, что будет через секунду, никому не стало дела. Это и значило «стоять насмерть», стоять, отрешившись от всех других человеческих желаний, не оглядываясь назад…

В секторе лейтенанта Остроглазова, как и в других секторах, артобстрел пережидали лежа на полу. По-прежнему вязли снаряды в толстых стенах, но все чаще удавалось им проникнуть сквозь амбразуры внутрь, да и сами амбразуры крошились по краям, становились все шире, открывали изорванные куски сверкающего южного неба.

Бойцы лежали молча, только Шамяка не выдержал и злобно проговорил:

— И скажи ты, какая стерва этот Гитлер! Ведь сколько людской кровушки попил, мяса человеческого поел! Ну, добраться бы до него.

— Кстати, Гитлер — вегетарианец! — с сарказмом отозвался Остроглазов.

— Во-во! И вегетаранец, и вообще последняя тварь! — горячо подхватил Шамяка.

— А вы знаете, что такое вегетарианец? — с сомнением спросил Остроглазов.

— А что, товарищ лейтенант? Я так думаю, что это — самая что ни на есть распоследняя гадина!

— Вегетарианец — это человек, который не ест мяса! — заранее предвкушая эффект, ответил Остроглазов.

— Да ну-у-у? — искренне изумился Шамяка, и лицо его вытянулось в недоверии. Остальные, не менее изумленные, чем Шамяка, с остервенением загомонили:

— Рисовыми котлетками питается, сволочь!

— Манной кашкой!

— Дать бы ему, чтобы собственной крови попробовал.

— Погоди! Придет время — еще накормим!

Очередной снаряд, проникнув внутрь, гулко ахнул, осыпая всех осколками и пылью. Люди притихли, вновь припали к полу.

Артобстрел еще не кончился, а в небе вновь заревели моторы. Наблюдатели доложили, что около десятка «юнкерсов» идет к равелину. Остроглазов сорвал трубку, торопливо прокричал:

— Товарищ капитан третьего ранга! Самолеты! Как быть?

— Вниз! Все вниз! Быстрее! — уже передавал по секторам Евсеев.

Нужно было торопиться: слишком много жертв принес утренний налет, а ведь тогда люди были внизу, в подвалах.

— Вниз! Вниз! — разносилась в каждый уголок команда, и бойцы не заставляли себя ждать — шариками скатывались по выщербленным каменным лестницам в пахнущие сыростью и плесенью подвалы.

Вскоре все сбились внизу. Ежились, смотря на потолок, — ожидание первых разрывов всегда неприятно действует на нервы. Но самолеты почему-то не бомбили. Ныли в самом зените моторы, вибрировал воздух, но ни одна бомба еще не упала на землю. Так прошло несколько минут. Самолеты продолжали кружить над равелином, нервируя людей, вызывая недоумение. И вдруг — резкий звенящий крик оттуда, снаружи, страшнее, чем разрыв бомбы.

— Немцы у ворот!

Какую-то долю секунды длилось смятение, и затем, не ожидая команды, все хлынули наверх. Бежали, скользя на сырых ступенях, карабкаясь на четвереньках, отстегивая на ходу гранаты, и, выскочив во двор, сразу же улавливали сухой быстрый треск немецких автоматов. Пули градом стучали в ворота, и те, которым удавалось пробить железный лист, певуче, на излете, прорезали двор равелина. А над всем этим продолжали кружить пикировщики, терзая слух надсадным воем.

Евсеев с пистолетом в руке, красный, озлобленный, энергично жестикулируя, кричал, перекрывая грохот боя:

— Остроглазов! Своих на крышу! Дай оттуда гранатами!

— Юрезанский! С тремя пулеметами — на северное крыло! Режь фланговым! Да к крыше, к крыше жмитесь! Понапрасну не гибнуть!

Рядом с ним оказался Калинич. Евсеев тронул его за плечо, злобно проговорил:

— Видал, как надули, сволочи?! Хитрость на хитрость! Ну, ничего! Еще посоревнуемся!