Константиновский равелин

Весь возбужденный грохотом близкого боя и желанием немедленно действовать, он хлопнул Калинича по плечу и легким пружинистым шагом взбежал на крышу, туда, где подползали к краю с гранатами в руках бойцы Остроглазова. Переложив пистолет в другую руку и вытерев о штаны потную ладонь, он вновь крепко сжал вороненый ТТ и стал вместе со всеми ползти к краю. Он знал, что этого не следовало бы делать, но огромное желание самому бить врага властно толкало его вперед. Нескольких бойцов, уже достигших края крыши и неосторожно высунувшихся, в момент скосили пули немецких автоматчиков.

— Стой! — прокричал Евсеев. — Дальше не лезьте! Бросать гранаты отсюда!

Десятки черных комочков взлетели над головами и разом упали вниз. И тотчас же ахнул плотный, уверенный взрыв, заглушая вопли и стоны вновь обманувшихся немцев.

И сразу — ликующий крик, тут, на крыше равелина, и чей-то резкий, из глубины души голос:

— Что-о, га-а-а-ды-ы! Бе-ей их! Дави-и-и-и!

После второго гранатного залпа многие подползли к самому краю крыши и с ожесточением строчили из автоматов вслед откатывающемуся врагу. Лежал на краю, с пистолетом в руке, и Евсеев. Уже двух немцев уложил он меткими выстрелами и целился в третьего, как вдруг, точно ветром, сдуло с его головы фуражку. Он инстинктивно схватился за голову и почувствовал что-то липкое на пальцах. Быстро поднеся руку к глазам, он увидел, что пальцы и ладонь окрашены кровью. Недоумевая (он не чувствовал боли), Евсеев еще раз попробовал голову: сомнения не было — из нее сочилась кровь, быстрые струйки набегали на глаза и губы. Лежащий невдалеке Зимский испуганно расширил глаза, взволнованно прокричал:

— Вы ранены, товарищ капитан третьего ранга!

Да. Он теперь и сам понял, что ранен и рана, очевидно, пустяковая, но вот придется идти в лазарет. Досадуя на самого себя, Евсеев приказал Остроглазову:

— Как только отгонишь их окончательно — всем сразу же вниз! Этого случая они не упустят! — Он кивнул на кружащие самолеты. — Смотри не прозевай! Я пойду перевяжусь.

Остроглазов не успел ответить. Смахивая с лица ладонью кровь, Евсеев сбежал вниз, широким шагом пересек двор, нырнул под арку и почти побежал по прохладному коридору. Он давно не бывал в лазарете и, пожалуй бы, не сразу нашел его, если бы не приглушенные стоны раненых, доносящиеся оттуда. Когда он распахнул дверь, в нос ударил нелюбимый с детства резкий запах лекарств. Повернувшаяся на шум Лариса на секунду смешалась, увидев окровавленного Евсеева, затем суетливо бросилась к нему.

— Вы ранены?! Садитесь скорее! — Она подвинула стул. — Опустите руку, я посмотрю.

И пока она смотрела рану, аккуратно и нежно промокая тампоном кровь, Евсеев смущенно бормотал:

— Да… вот так… Некстати получилось… Захотелось самому… Ну, что там? Пустяковина?

— Да, кость цела! — обрадованно сообщила Лариса. Но кожу здорово содрало! Сейчас я вас перебинтую, а потом придется немного полежать!

— Нет, Ланская! — жестко отрезал Евсеев. — Это невозможно! Перевяжите потуже, а там уж как-нибудь!

— Хорошо! — понимающе согласилась Лариса. — Я постараюсь. Но если станет хуже, вы обязательно приходите!

Тонкие и быстрые пальцы Ларисы умело делали свое дело, и наложенная повязка казалась хорошо пригнанной, удобной шапкой. Правда, рана слегка щемила и в висках стояла тупая боль, но ничто теперь не мешало дышать и смотреть и можно было снова вернуться на командный пункт.

Евсеев встал, крепко пожал Ларисе руку и только теперь осмотрелся. Переполнив лазарет, на кроватях, носилках и просто на полу лежали раненые: одни молча, будто покорившись судьбе, другие — мечась и стеная, третьи — выкрикивая в бреду бессвязные фразы. Многие просили пить, но и здесь выдача воды была строго ограничена, и Лариса, сама от этого страдая, умоляла их еще немного потерпеть.

Йод, спирт, бинты — все было на исходе. В работу пошли простыни, которые рвали на ленты и накладывали на плохо обработанные раны.

Маленький, неприспособленный лазарет задыхался от перенапряжения, но продолжал делать свое трудное дело.

Евсеев, закусив от досады губу, медленно прошелся по рядам, всматриваясь в лица бойцов. Те, кто был в сознании, узнавали его и старались улыбнуться. Только один, приподнявшись на локтях, решился задать мучивший всех вопрос:

— Товарищ командир… Ну, как там… дела?

И по тону этого вопроса Евсеев понял, что всех здесь гнетет мысль о возможности сдачи равелина и о дальнейшей их судьбе. Выбитые из строя, потерявшие способность держать в руках оружие, они сейчас целиком зависели от тех, кто еще остался у бойниц, и это непривычное чувство зависимости от другого и нервировало их, и подтачивало слишком уж много испытавшую волю.

Евсеев присел на краешек койки, взял раненого за руку, стал говорить громко, чтобы слышали остальные:

— Дела идут хорошо. (Лицо его вдруг стало напряженным, прислушиваясь, он уловил, что прекратилась автоматная перестрелка.) Сегодня всех раненых эвакуируем на Большую землю! (Доносящийся рев самолетов стал нарастать, как набирающая силы сирена.) Всех до одного!