Константы фольклорного сознания в устной народной прозе Урала (XX–XXI вв.)

В целом, как заключает В. Е. Гусев, «фантастическая сказка, безусловно, отмирает, так как изменилось мировоззрение советского человека. Попытки создать новые сказки редки и неудачны, так как приводят к разрыву формы и содержания, эти сказки не получают распространения в народе. Исчезают также бытовые, сатирические сказки <…> лучше всего сохраняются антипоповские сказки…» [Гусев 1953: 24]. Последнее замечание подтверждается текстами, представленными в сборнике В. П. Бирюкова «Урал в его живом слове» (Свердловск, 1953).

Таким образом, анализ бытования сказочной традиции на Урале в последние десятилетия позволяет судить об изменении статуса фольклорной сказки: из явления массового, характеризующегося востребованностью всей полноты устно-поэтической традиции, она превращается в явление редкое, исключительное – с точки зрения сохранения художественной ценности. Чаще сказочные тексты существуют в фольклорном сознании в виде некой сюжетной схемы, «ждущей» своего заинтересованного слушателя и талантливого рассказчика. При этом сказка нередко лише на своей главной эстетической функции – удивить, увлечь, раз влечь вымыслом, фантазией и лишь отдаленно напоминает традиционный текст, что обусловлено, помимо других причин, принципиальными изменениями в сознании носителей фольклора.

Сопоставление различных вариантов традиционной волшебной сказки в уральских записях ХХ века показывает, что наряду с воспроизводством в сказке древних мифологических ходов и элементов архаической образности в ней отчетливо проявляются результаты действия процесса демифологизации творческого сознания. В частности, демифологизация в разных своих проявлениях обнаруживается в уральских вариантах сказки с типом сюжета 400. Примечательно, что почти все взятые нами для сравнительного анализа тексты с женским тотемическим образом зафиксированы еще в начале ХХ века – в сборнике Д. К. Зеленина «Великорусские сказки Пермской губернии» (цитирование источников с указанием страниц дается по изданию 1991 г.), сегодня подобные сказки записываются крайне редко.

В сказке «Иван-царевич и молодая молодица» повествуется о чудесной жене, имеющей облик лебедя. Значимой в этом варианте сказки является ситуация выбора, в которую поставлен герой: как и реальный человек, он размышляет, прежде чем решиться на необычный брак. Хотя в целом данная сказка строго следует сказочному канону, обращает на себя внимание, что нарушение запрета здесь не влечет за собой наказания героя. В этом усматривается отказ от традиционной сказочной модели, имеющей мифологические истоки.

В близком к анализируемому тексте «Как Ваня женился», зафиксированном в сборнике «Сказки Шадринского края» (Шадринск, 1995), герой еще более явно ставится в ситуацию выбора: «Думат, думат, Ванюша, которое взять… Деньги али девушку? Потом придумал: взял девушку за руку и повел к баушке».

Данная сказка наполнена новыми бытовыми реалиями: уход Вани в солдаты, покупка удочки. Перед героем стоят прагматические, а вовсе не сказочные проблемы, связанные с тем, что после смерти родителей дома «все нарушилось». Разрешением этой ситуации становится «удачный улов», персонифицированный в образе девушки-вороны.

Следующая сказка начала века «Лягушка и Ипат» вновь содержит указание на мотивацию героем своего выбора, что не свойственно сказке традиционной, где многое предопределено судьбой, роком. Умение лягушки вкусно готовить, поддерживать порядок в доме, привечать родственников становится решающим в размышлениях «жениха».

В финале сказки делается попытка реалистического осмысления сказочной ситуации: брак с лягушкой невозможен, поэтому вновь происходит нарушение традиций (исход сказочного действия не является счастливым). Если и возможен такой брак, то только в ироническом смысле: «Вот пошло у них гулянье. Залюбили молоду. – «Поедемте в гости к батюшке своему!» – Только сели они в саночки, и провалилась лягушка» (с. 169).

Сказка «Иван-царевич и царевна-старушка» начинается традиционно, то есть с выбора невесты при помощи «стрелочки». Герой на ходит свою суженую в «топучем болоте»: «сидит старушка, у старушки и стрелочка его: в руках держит. Иван-царевич и думает: «Неужели мне таку старуху замуж доводится брать?» (с. 160). Дальнейшее поведение героя выдает в нем реального человека. Данное ему судьбой он подвергает даже не сомнению, а оценке – с точки зрения выгоды.

В результате действия тенденции к демифологизации в данном варианте сказки происходит замещение животного-тотема на антропоморфный образ, который в сказочной семантике еще связан с миром мертвых, но, с другой стороны, уступает рациональному осмыслению ситуации: в реальном мире невеста-старуха хоть и необычна, но вполне возможна.