Контора Кука

— …и вот, когда вепрь выскочил из зарослей и пошёл прямо на дзот, в котором сидел Громыко, мы затаив дыхание смотрели, как зверь замедлил шаг, это было как при замедленной съёмке, он пёр на бруствер, медленно и неумолимо, как танк… Наш командир кричал шёпотом: «Что же это такое? Почему он не стреляет? Что случилось?» «Огонь, — сказал он нам, — только по команде». Ну, мы и не стреляли, держали автоматы на весу, смотрели, как кабан приближается к дзоту, где сидел мистер Нет, — хотя мы тогда, конечно, не знали, что его так называют на враждебном нам Западе… И вот, стало быть, только когда зверь уже почти лёг грудью на амбразуру… Наш майор скомандовал: «Огонь!» Так вот, причина была такая — об этом мне рассказала внучка: дедушка, по её словам, уже было изготовился, но, ожидая появления зверя, который медлил выходить из чащи, отнял щеку от приклада, стал машинально глядеть на винтовку вблизи… И вдруг прочёл там надпись: «Сделано в ЧССР», и после этого он… представьте себе: расплакался. Разрыдался. Да-да, дело в том, что это было вскоре после того, как наши танки…

Ни фига Ширин не ушёл и после этого, и в голове у него ночью… Ну да, «сон алкоголика недолог и тревожен», — повторял он, стеная, и часто ходил в туалет, и давал разбуженной Лиле очередные зароки: «Всё-всё, теперь сухой закон…» И снова лежал без сна со скачущим сердцем и тяжёлой больной башкой, где был хаос, мелькали обрывки семёновских «охотничьих рассказов» вперемешку со строчками Софи, которые он читал накануне, так и не составив о последних собственного мнения… Почему-то он окрестил их все скопом про себя «Liebelein»… «Почему-то» — потому что Ширин и сам при этом не смог бы сказать, что подразумевает под этими «любвями», Шницлера ли, Чехова… первый сборник которого на немецком так назывался, и бывшему библиотекарю это вспомнилось вовсе не потому, что он сравнивал Софи с АП… а только из-за названия — к которому АП непосредственного отношения, по-видимому, вообще не имел… Согласовал ли это с ним переводчик? Неизвестно… Ну и просто это слово — «в отрыве от всего…» — звучало, на слух чужестранца, по крайней мере «презабавно» (всё-таки больше в духе трагикомедии Шницлера) и при этом не означало, по сути, вообще ничего… «Во всяком случае, не совсем графомания, — решил в конце концов для себя Ширин, — или… скажем так, это, может быть, „графоманство чувств“, „канкан любвей“, ну да, ну да… который тоже достоин ведь пера — как танец лебедей… маленьких „либидей“… беда не беда… девочки-мальчики… котики-наркотики… в ротики-невротики… что вовсе не означает графоманства слов, кстати, потому что на бумаге выглядит всё довольно бодренько… Ну, не тухло, скажем так… вот и пусть её резвится, танцуй, пока молодой, мне-то что… раз она такая деловая… ну да, мне — старые тетрадки, черновая работа… при этом видно же, что эта проза — в книге, как бы сказать… уже отшлифована-обкатана, что это не сырьё, которое, наверное, и есть в тетрадке… вокруг которой она напустила столько тумана… и теперь хочет, чтобы я за ней летел… в туманный Альбион, ну да… через Альпы… или это в другую сторону… она сумасшедшая… эти облака сегодня были так низко… как будто я уже и так — schwebe, да, парит-парит наш орел…»

У Ширина, в отличие от Паши, с Лондоном не было связано никаких особых ожиданий, которые больно было бы терять, хрупких иллюзий, которые не хотелось бы разбивать столкновением с грубой реальностью… При этом у Ширина вообще уже давно наблюдалось, как бы сказать, этакое георавнодушие, знакомое, наверное, всем эмигрантам, — так, во всяком случае, Ширин думал, то есть что даже те из его русских друзей, кто продолжают этот «галоп по Европам» с неослабевающим вроде бы энтузиазмом, на самом-то деле в глубине души тоже равнодушны: Лондон ли, Париж или Берлин — по барабану… Если уж ты уехал оттуда…

Так что Ширин, хотя сам и не ездил на «…одину», больше понимал тех, кто регулярно ездит туда…

Туда-туда — к тётке в Саратов… чем тех, кто перемещался по Загранице — бессмысленной после того, как все границы стали открыты… «Как будто бы белка в раскрученной клетке…» — как пел его приятель-бард, положив на три аккорда его старые стихи (что Ширин, впрочем, тщательно скрывал)… Ну, вот как-то так же он это ощущал, понимая, что это само по себе бессмысленно — отменять всю географию из-за отмены железного занавеса, но… сердцу ведь не прикажешь, да?

И в этом они, кстати, и с Пашей сошлись во мнениях — мы уже упоминали, кажется, что Паша унаследствовал не тягу к путешествиям от отца, а от матери — домоседство, в общем, чувство, что от перемены мест слагаемых…