Контрабанда без правил

Не выспавшийся и распсиховавшийся из-за идиотского расписания движения трамваев, Олькевич выплюнул только что закуренную сигарету и сел в четырнадцатый. Он подошел к компостеру, вложил в широкое отверстие вверху проездной на десять поездок и потянул на себя ручку с пластмассовым наконечником. Компостер хрустнул, выгрызая очередное отверстие в картонке, после чего можно было вынимать проездной. Он огляделся вокруг, хотя знал, что свободных мест уже не будет. В это время в трамвае было не слишком многолюдно, но все места были заняты. Большинство из них занимали наглые студенты, ехавшие на занятия в центр города из общежитий на Роха и Заменгофа. С разложенными на коленях конспектами или разглядывающие пейзаж за окном, делавшие вид, что не замечают женщин с сетками и Теофиля, низкорослого лысеющего толстяка в костюме, лучшие годы которого прошли во время Радомских волнений. Плащ, который был на Теофиле, был еще старше. В конце 60-х он купил его на Лазаревском рынке у какого-то моряка. Кажется, его привезли из Франции, но Олькевич был уверен, что это американский стиль, потому что на метке было написано на иностранном языке «burberry». Он еще больше убедился в происхождении своего плаща, когда по телевизору показали фильм о детективе Коломбо с этим косоглазым актером. Фильм был так себе, немного глупый, считал Теофиль, потому что расследования, которые вел этот полицейский, не имели ничего общего с действительностью. Он объяснял жене, обожавшей этот фильм, что ни один нормальный полицейский не тратил бы столько времени на общение с подозреваемым или на распутывание каких-то загадок. В любой нормальной стране, говорил он, подозреваемый попадает за решетку на 48 часов. Когда надо, получает по голове, чтобы лучше думалось, а если не соберется с мыслями, то получит три месяца ареста, и потом срок можно продлять несколько раз. А этот детектив в мятом плаще слонялся без дела, тратил время, которое пригодилось бы ему для составления протокола задержания. Главное, Теофиль убедился, что у него американский плащ, и каким бы ни был этот полицейский из Америки, он все-таки был коллегой, и неплохо было одеваться, как сотрудники в иностранных государствах, хоть и с непрогрессивными взглядами, но развитых в других сферах.

Трамвай проехал мимо автовокзала и начал медленно вползать на Вокзальный мост. Олькевич смотрел вниз на толпу людей, ожидавших поезда, прибывавшего на четвертый перрон Центрального вокзала. Он вспомнил о железнодорожнике с отрезанной рукой. Это выглядело ужасно. Он начал вспоминать, видел ли он раньше что-либо подобное. Единственная аналогия, которая пришла ему в голову и появилась сразу, как только он увидел убитого в вагоне, это история о войне с большевиками. Его вдруг осенило: если у нас никто не отрезал никому руки, потому что головы случалось, значит преступник не местный. А откуда? – спросил себя Теофиль. Вот именно, если дальше идти по этому следу, существует лишь один ответ. Преступником может быть русский большевик, потому что это их методы.

Он посмотрел на свое отражение в окне трамвая и сам себя испугался. Что за безумные мысли приходят мне в голову. Под арестом сидит стрелявший железнодорожник, у него нашли пистолет в кармане, есть этот Грубинский, его шеф, то есть все сидят. Поэтому не стоит рассуждать о большевиках. Они ведь наши союзники и друзья, зачем им отрезать кому-то руки, успокаивал он себя. Но это не помогло. Его спокойствие и радость по поводу успехов последних двух дней лопнули как мыльный пузырь. Все так хорошо сошлось, как вдруг появился этот большевик и перевернул все с ног на голову. В этот момент со стороны Глоговской на Вокзальный мост въехал зеленый военный ГАЗ с иностранными номерами. Теофиль увидел в кабине двух мужчин в советской форме и разозлился на товарищей с востока еще больше.

– Проклятые большевики, черт бы их всех побрал.

– Вы абсолютно правы, уважаемый пан, – сказала стоявшая рядом пожилая толстуха в мохеровом берете и черном пальто.

– Что? – удивился Олькевич.

– К черту коммунистов, а Ярузельского пусть дверью прищемит за все наши страдания.

До него только сейчас дошло, что из-за всех этих переживаний он высказал последнюю мысль вслух. Женщина приняла все за чистую монету и ответила ему, почувствовав в нем родственную душу. А он не был родственной душой, он был сотрудником Гражданской милиции. Но он посмотрел на улыбающуюся женщину и сказал, как будто оправдываясь:

– Мой отец сражался с ними на войне в 20-м году.

– Вот видите, если бы наши тогда всю эту наволочь истребили, сейчас катались бы как сыр в масле, а не жили, как скот в красном свинарнике.

– Правда, уважаемая пани, – вмешалась в разговор другая, тощая и более голосистая. – Надо было всех красных сослать в Сибирь, пусть бы там порядок наводили. Моего мужа за «Солидарность» уволили с работы, и теперь ему приходится работать в частном хозяйстве. Так красные голодранцы здесь командуют. А у самих рожи сытые, потому что все получают без карточек.

– И пусть заберут с собой подонков из милиции.