Контрафакт

Вадик терпел, терпел, да и написал Лешке письмо. Это было не просто письмо, а прямо-таки поэма тоски и томления. Вадик сообщал, что он, во-первых, скучает по брату, а во-вторых, работы у него нет до такой степени, что не на что купить даже дешевых сигарет и приходится крутить самокрутки и «козьи ножки». Дома-то еще ничего, а как на улицу выйдешь, «козью ножку» не закуришь – от людей стыдно. Поэтому если Лешка худо-бедно пристроился в Москве, то пусть приблизит и брата, а брат уже себя оправдает, не подведет. В письме были такие, например, трогательные обороты, как «начинаю понимать голодного волка, который воет на луну», или «я без тебя, как человек в одном ботинке: ни босой, ни обутый», и так далее. Заканчивалось не менее трогательно: «Возьми меня, Леша, я старательный». Заклеив конверт, написал красиво, плакатным шрифтом: «Москва, Центральный телеграф, до востребования», потому что постоянного адреса в Москве у Лешки пока еще не было. Отправил не из частного сектора, а из города, с центральной почты, чтобы скорей дошло.

Лешку письмо растрогало, и Вадик вскоре получил ответ. Лешка писал, что сам еще не встал на ноги, но Вадик пусть приезжает, куда-нибудь Лешка его пристроит. Прибыть в Москву следует в любой понедельник, потому что этот день у Лешки выходной и он сможет самолично Вадика встретить. Только пусть Вадик даст перед отъездом телеграмму – тут уж Лешка написал адрес, по которому в настоящий момент проживал. Телеграмма из экономии должна состоять из слова «еду» и номера поезда. Можно было бы и без слова «еду» обойтись, но на почте, чего доброго, подумают, что это какой-нибудь шифр, например, – шпионский, и телеграмму возьмут да и не примут.

И Вадик поехал в Москву. А что ему! Продал задешево часы, оставшиеся от лучших времен, купил сидячую плацкарту и поехал. И все бы ладно: от безденежья уезжал, от безработицы, к тому же – к Лешке, старшему братику, рядом с которым ничего было не боязно в жизни. А вот не было веселья, сжималось что-то внутри, да и горло нет-нет, а перехватит. Он чувствовал, что уезжал надолго, что отрывался от теплого своего лежака в родной хате, от отца-матери, ото всего, что прежде и не замечалось, а тут – нате вам – выперло на передний план и не дает радоваться будущей жизни. Самодельная ремонтная мастерская, где немало с Лешкой пота пролито и без счета говорено друг с дружкой, конь Серко, такой родной и понятливый, точно родственник, только что говорить не умеет, и то порой кажется, что вот-вот заговорит. Гуси, куры – тоже себе на уме, в особенности – гуси. Казалось бы, что в них: «га-га», да «га-га», а вот лезут перед глазами, нагло вытягивая шеи, чем дальше от города Братство отстукивает поезд на стыках, тем сильнее лезут, окаянные, чтоб им пусто было! Вот и попробуй тут не закури! Вадик нащупал в кармане ополовиненную пачку «Явы» и вышел в тамбур. «Ява» – не «Марлборо», конечно, но уж и не самокрутка и даже не «Прима». На людях закурить не зазорно. Вадик курил, посматривая в окошко. Поздняя осень хороша в этих местах! Деревья все сплошь стояли в золоте: клены желтые, каштаны – красные с прозеленью, а уж березки-то, березки – все в монетах старой чеканки, как Вадик их себе представлял. А этот чистый желтый цвет кленового листа!

Вадик, как человек, посещавший в детстве изокружок и писавший в армии плакаты, не мог равнодушно относиться к чистоте колора. И ведь стоял лист, не падал пока, радовал глаз. Потом-то уж как посыплется, как посыплется! То-то ковры под ногами и зашуршат – хоть в парке, хоть вот в придорожном перелеске. Манька как-то заявилась к ним во двор в венке из кленовых листьев, егоза! Запомнилось…

Да… А в Москве лист опал – Вадик видел по телевизору голые деревья. Холодает там: ночью – до нуля. А теплого-то у Вадика – одна курточка-полуперденчик из кожзаменителя. На зиму и нет ничего. Ну да Лешка что-нибудь придумает. При мысли о Лешке Вадик приободрился, пошел на свое сидячее место, да и уснул под стук колес. Кто-то сбоку привалился к нему, какой-то мужик, положил голову на широкое Вадикино плечо. А Вадик к его голове щекой прислонился, зафиксировался. Так и спали: в тесноте, да не в обиде.

Поезд пришел рано утром. Лешка встречал на перроне, стоял возле локомотива. Номер вагона сообщить Лешка не распорядился – Вадик и не сообщил. А и не надо: перрон узкий, не разминешься. Вадик, как вышел из вагона, так вскоре и увидел Лешкину долговязую фигуру. Увидел – и припустил полубегом. Бегом было как-то неловко: Москва все-таки, какая тут может быть беготня! А так – вроде марш-броска, не теряя достоинства. Обнялись, похлопали друг дружку по спине. Лешка подхватил нетяжелую Вадикину сумку, понес. Вадику и самому было бы не трудно – тем более он младше и физически сильней. Но Лешка следовал законам гостеприимства, и Вадику это было – как медом по душе: выходило, что он не обуза и нахлебник, а любимый братишка и дорогой гость. В Москве было холодно и промозгло, и братья двигались ходко, ловко лавируя в толпе. Возле вокзала их ждала машина: старенький микроавтобус-иномарка.