Контраходцы

— Неужели мы уже пять веков используем эту протухшую систему?!

— Да. Но восхититесь экономией средств: скорость никогда не упоминается как таковая; отмечаются только вариации вблизи этой скорости, исходя из преобладающего ветра, который указан в начале строки, подобно музыкальному ключу. Зефирин отмечен a, сламино ã, стеш à, шун â, буран ä и фурвент å…

— Так, это первые шесть форм ветра. А последние три?

— Они, та-даам! неизвестны.

— Знаю, Маэстро, но символы-то уже можно было заранее придумать!

— Ладно, насчет флуктуаций, — делаю я небольшое замечание для Кориолис. — Слово «шквал» для писцов имеет очень точное значение. Обозначает неровный, прерывистый, беспорядочный характер порыва ветра. Когда флуктуации более дискретны, менее рваные, когда поток колеблется мягко, это называется «турбулентность». Турбулентность отмечается небольшой точкой сверху, как над буквами i и j, например: «˙». Или умляутом: «¨», когда она очень оживленная. Шквал отмечается грависом: «`». Понимаешь?

— Да!

— Наконец, несколько слов о блаасте, который представляет собой свирепый порыв ветра, близкий к взрыву, мы вчера несколько раз под такие попадали...

— На равнине, когда нас Голгот поднимал?

— Да… Он отмечается: «!».

— А частицы двоеточием: «:»?

— Подлизывайся-подлизывайся, принцесса!

— Заучиваю, только и всего.

Она снова улыбается. Ее очарование заразительно, оно струится, как алкоголь, слегка опьяняет меня. Кориолис... Я понимаю воспламеняющегося Ларко. Эта девушка временами рождает яростное желание. Хотя есть кое-что похлеще, Ларко, чем ее глаза, которые меняются, как ты говоришь, «от полночно-синего до синевы дождя», в зависимости от света: это ее рот. Караколь обвивает ее талию, целует в шею и утаскивает ее стило, она отпускает перо, она протестует, она трепещет. Сукин сын.

π Это длилось четверть часа. Меньше? В конце концов я нашел квадратную доску, которая послужила хорошей опорой, и быстро начал копать вокруг себя. Впустую.

Через пролом в крыше постоянно сеялся песок. Он падал, словно занавес, желтый с красным. Я присел на корточки на своей доске, сделал шажок в сторону и… мне послышалось клокотание в горле. Вздох, совсем близко. Я вытащил доску из песка и перебросил ее на метр дальше, чтобы устроить новую площадку. На том самом месте, откуда я только что ее снял, я увидел что-то синее, в глубине, сливающееся с песком. Ткань. Рубашка. Я порылся руками… торс. Он был холодным, прохладным. Прохладным. Не раздумывая, я погрузил руку под рубашку, чтобы пощупать. Уловить подергивание. Я начал отчаянно раскапывать голыми пальцами вокруг этого торса, высвобождать голову, вытаскивать ее. Я ее вытащил. Его глаза были широко открыты, я мог поклясться, что он вот-вот заговорит. Кто-то его затряс, затряс у меня перед глазами, еще и еще. Это был я. Я визжал, сам того не осознавая. Он был холоден. Мой взгляд вернулся к доске. Квадратной доске. Положенной мною ему на грудь. Я на нее наступил. Я наступил на него. Я его задушил.

— Что вы...

На пороге стояла женщина и смотрела на меня. Паника. Она посмотрела на доску, она посмотрела на тело своего мужа, своего любовника, она посмотрела на меня.

— Вы…

— Да…

— Нашли.

— Да.

— Уходите сейчас же.

) Избавленный от необходимости начинать с основ, я решил дать им зафиксировать зефирин. Воспоминания. Когда мне было восемь, ордонатор, обучавший писцов-подмастерьев, велел нам, в качестве исключения, покинуть Дырчатый Зал и забраться на крышу башни. Там, на высоте сорока метров над Аберлаасом, он рассадил нас поодиночке на закраине так, что ноги болтались над пустотой, с глиняной табличкой в руке и стилусом. «Закрывайте глаза и фиксируйте дующий на вас ветер. Того, кто не отметит турбулентностей, я столкну». Он не добавил сверх того ни слова. Ордонаторы обычно вообще ничего не добавляли. Это были сумрачные, бледные как мел манекены. Я в жизни не забуду этого прямого диктанта. Первое предложение ветра было такое:

Всплеск, замедление, затишье. Всплеск и турбулентность, замедление, всплеск, затишье.

Ребенок справа от меня был моим лучшим другом, его звали Антон Бергкамп. Он был сыном писца 33-ей Фитца Бергкампа, и в глазах всех (и в свете отцовского таланта) — очевидным его преемником. Открыв глаза, я задрожал перед видом пустоты и быстро повернулся, чтобы взглянуть на планшет Антона. Он только что исправил турбулентность в середине предложения на значок грависа: шквал. Шквал?!