Контрразведчик Ивана Грозного

Глава Земского приказа с великим душевным напряжением переступал через порог собственного дома. Бывший офицер-десантник, успевший повоевать в Афгане, а затем прошедший не одну войну с крымскими татарами, успел повидать множество смертей, но он никак не думал, что костлявая старуха сможет дотянуться и до его дома. Он мог представить себя со стрелой в груди, но жену… – это было уже выше его сил. Алексей Никифорович открыл дверь и, не снимая шубы, с шапкой в руке прошел в гостиную. Там за столом с опущенной вниз головой сидел лекарь. Ему было тяжело смотреть в глаза боярину.

– Твоя жена так и не пришла в себя, Алексей Никифорович, – с трудом выдавил из себя седовласый старец. – «Черная» стрела поразила тело твоей боярыни, а от такого яда спаса нет. Чужой он. Не на Руси во зло добрым людям его придумали.

– Ты знаешь, у кого в Москве можно куплять сие злое зелье?

– Только в одном месте – в Немецкой слободе, в ихней аптеке. Но чужим они его не продадут, так как знают, что если их зелье где-то себя в Москве проявит, то им будет несдобровать. Могут и колесовать, и четвертовать за продажу злобной отравы.

– Иди домой, будешь нужен – позову, а из Москвы ни шагу. Ослушаешься – сурово накажу! Понял?

– Как не понять тебя, боярин. Чай, родная жена смертушку приняла через лихого человека. Хуть поймали-то того нелюдя?

Старый лекарь наконец позволил себе посмотреть на боярина, а у того лицо даже почернело от переживания. Боярин смотрел в пол и сжимал в кулаке шапку, да так, что казалось, что расшитая золотом шелковая ткань вот-вот разорвется в клочья.

– Поймали! – глухо ответил хозяин дома, отвернулся и тяжелыми шагами пошел к лестнице.

Алексей Никифорович медленно поднимался на второй этаж, в спальню жены, и впервые подумал, что в этом году он разменяет уже пятый десяток. Куда-то враз пропали его былые ловкость и сила. Боярин с трудом шел прощаться с женщиной, с которой в средневековой Москве прожил бок о бок уже почти двадцать лет. А когда-то Евдокия Порфирьевна выходила своего будущего мужа после тяжелого ранения, которое тот получил в жуткой сече с татарами, а ему не удалось защитить жену от отравленной стрелы лихого человека в самом центре мирной Москвы, которой сам же и управлял. И от этого его шаги становились еще тяжелее и тяжелее. Он останавливался почти на каждой ступени и тяжело вздыхал. Его душу разрывало невыносимое горе. Чьи-то злые когти рвали ему сердце в клочья. Сегодня Алексей Никифорович впервые почувствовал, где оно находится.

Когда Николай вернулся в дом, то сразу заметил перемены. Слуги по двору дома ходили бесшумно, с опущенными головами, а хозяин дома сидел за столом в людской комнате. Перед ним стояла наполовину опустошенная бутыль из темно-зеленого стекла, а рядом с ней до краев наполненная хлебным вином серебряная кружка. На другом краю стола стояла такая же. Тоже наполненная до краев, но аккуратно прикрытая куском ржаного хлеба. Алексей Никифорович приподнял голову, посмотрел на вошедшего отрешенным взглядом и тихо произнес:

– А, это ты, Николай. Садись, выпей за упокой души Евдокии Порфирьевны. Светлый и добрый был человек! Пусть пухом будет ей земля.

Выпили, не чокаясь и не закусывая. Алексей Никифорович заметил направление взгляда Николая и добавил:

– Так у нас в Афгане поминали погибших ребят!

Боярин резко замолк и отвернулся. Предательские слезы навернулись на глаза, а он не хотел, чтобы кто-то видел его слабым и беспомощным. Стараясь не глядеть на Николая, Алексей Никифорович быстро кулаком смахнул их с глаз и снова налил «крестнику» в кружку хлебного вина. Он ждал возвращения Николая и одновременно не хотел его видеть. Он не хотел быть один, но его теперь тяготило присутствие в доме молодого князя. Ему хотелось излить душу, а получалось, что сделать это было не с кем. С князем у него теперь задушевный разговор не получался, а прислугу боярин выгнал из дому и сказал, чтобы они ему не мешали. Поэтому и сидел внизу в одиночестве, зная, что наверху лежит его погибшая жена, и теперь до крови кусал губы. «Если бы к нам в Москву не заявился Николай, то моя Дуняша была бы жива!» – так думал Алексей Никифорович, наливая себе очередную кружку хлебного вина.

– А Марфа где? – спросил Николай, выпив до дна.

Алексей Никифорович посмотрел на него ничего не видящими глазами и еле слышно произнес:

– Наверху она. С матерью все не может расстаться. Понимаешь, тяжело ей сейчас, и боюсь я за нее. Она ведь очень любила свою мать! А Дуняша ее своим телом прикрыла, может, и от смерти спасла! Ведь не ведомо, в кого бы отравленная стрела угодила: в тебя или все-таки в Марфу!

Николай хотел встать. Он порывался скорее увидеть Марфу и попытаться поговорить с ней. Выразить свое сочувствие, объяснить, почему так произошло, и успокоить. Марфа ведь наверняка тоже слышала крики полоумной девицы, Бог весть что могла подумать, но Алексей Никифорович грубо придержал его за рукав рубахи и, наклонив к себе поближе, на ухо прошептал.