Концертмейстер. Роман в форме «Гольдберг-вариаций»

— Сегодня Вам опять придется подменять концертмейстера, — заболела барышня. Вам повезло — там будет всего лишь один студент, с которым нужно прорепетировать сонатину Людвига ван Бетховена. Надеюсь, Вам известно это имя? — флейтист иронически посмотрел на меня. Я постарался увидеть в вопросе лишь шутку и охотно замотал головой, — ну и прекрасно. Вот ноты, поиграйте пока в аудитории номер 416. Через час профессор подойдет и начнет урок.

Профессора звали Яков Израилевич. Он слыл придирчивым занудой, поэтому, вняв совету флейтиста-заведующего, я сел готовиться.

Фортепианная «Сонатина Бетховена» была кем-то переложена для трубы и фортепиано. Ноты были немецкими, и я так и не понял, кто это сделал. За час успел сыграть сонатину четыре раза, и как мне показалось, добился весьма уверенного исполнения.

Ровно в назначенный час в класс вошел, скорее, вплыл, как корабль в гавань, профессор. Его подобострастно сопровождал трубач, мой недавний коллега по земляным работам. Он, то забегал вперед, услужливо готовя беспрепятственное продвижение профессора к рабочему месту, то вежливо, когда путь был свободен, пропускал его вперед. Я, дабы соответствовать ситуации, встал и представился. «Корабль» медленно подплыл к роялю и протянул мне в знак приветствия руку, как патриарх, благословляя, подает для поцелуя. Я нерешительно изобразил нечто подобное рукопожатию. «Пароход» медленно, тихим голосом, посапывая, с иронией поглядывая в мою сторону, пропыхтел:

— Заведующий сказал, что Вы способны подменить нашего концертмейстера и вот так сходу сыграть в ансамбле с солистом сонатину Людвига ван Бетховена (слов «Бетховен» он произнес, меняя «е» на «э», то есть — «Бэтховэн»). Вы действительно сможете это сделать?

— Да, — говорю, — уже прорепетировал, думаю, что смогу.

— Ну, хорошо, извольте продемонстрировать Ваши уникальные возможности, — «Корабль» пришвартовался к роялю. Услужливый трубач моментально поднес опору под профессорскую задницу, и тот, громко выдохнув, опустился в мягкое кресло, выдохнувшее в свою очередь.

Трубач занял лидирующее положение у рояля, как горнист чуть задрал трубу вверх, направив ее в угол, где потолок соединяется со стенами, как мне потом сказали — «для лучшего акустического звучания инструмента». «Грянули» сонатину. «Пароход» сидел рядом со мной и смотрел в ноты, пыхтел, дирижировал правой рукой перед моим носом. Когда подошло время, он слюняво перевернул страницу. Ноты упали с пюпитра. Я их поймал, продолжая играть одной рукой. Но трубач остановился. «Пароход», попыхтев, заметил:

— Хорошо, что остановились, ибо, — тут профессор сделал театральную паузу, — мне не нравится Ваш подход к интерпретации произведения. — Он встал со стула, прошелся вокруг рояля, и, заняв удобное для произнесения речи положение, сделав артистичный жест и замерев с вытянутой рукой, изрек:

— Это же Бэтховэн!

Я вопросительно смотрел на него, не понимая, что нужно делать. Тогда профессор тихим голосом, опустив руку, пояснил:

— Бэтховэна нужно играть громко!

Начали играть сначала. Попытался играть погромче. Но… на сей раз нам не удалось доиграть даже первую страницу.

Профессор стал придираться к «мелочам», которых обнаружил величайшее множество. Причем все погрешности, как выяснилось, были только у меня. Трубач лишь иллюстрировал, угодливо похихикивая.

Время шло, я вынужден был выслушивать замечания, которые могли обидеть даже школьника. «Пароход» не кричал, не грубил — он тихим голосом издевался. Наконец, после двух часов «дэтальной работы» над «тэкстом» он попросил сыграть первую часть сонатины сначала до конца без остановок.

Опасаясь продолжения урока, я постарался «соответствовать высоким требованиям». Профессор слушал, прикрыв глаза, даже страницы на сей раз не перелистывал. Сыграв первую часть, мы остановились, в ожидания «профессорского вердикта». «Пароход», сделал долгую-долгую паузу и пропыхтел:

— Стало лучше. Я услышал много хорошего, — он встал, прошелся по классу, подошел к окну, послушал шум дождя. Потом вдруг повернулся. Лицо его излучало вдохновение, и весь он был, казалось, наполнен божественным энтузиазмом:

— Поймите, Бэтховэна так, как вы, играть нельзя! Бэтховэну нужно целиком отдаваться, отдаваться, как женщина, которая думает, что у нее с мужчиной в последний раз!

Профессор стоял в позе Наполеона. Трубач сиял ярче своей трубы.

— Урок окончен, — и профессор-пошляк медленно поплыл к выходу, трубач едва успел открыть дверь класса, пропустив его вперед, и суетливо подскакивая к нему, — то с одной стороны, то с другой, — что-то обсуждая, запрыгал вслед по направлению к буфету. Дверь они не соизволили закрыть. Я остался сидеть за роялем, почувствовав жуткую усталость. Это была усталость особого рода, не «посткладбищенская», а до сего дня мне неизвестная — нравственная, от унижений. Усталость была — до тошноты!

Посидев минут двадцать, я, наконец, нашел силы встать и уйти из класса.