Контур

— Так, например, — продолжила она после долгой паузы, обведя огромными голубыми глазами лица окружающих, — когда я услышала, как мой муж поет «Хабанеру» в душе, я поняла, что он мне изменяет. — Она вновь сделала паузу, с усилием сомкнув пухлые губы поверх крупных выступающих зубов, как будто чтобы смочить их. — Он, разумеется, пел партию Кармен, — продолжила она, — но сам, наверное, не понял своего промаха, да и в любом случае ему было всё равно. Детали его никогда не заботили; он человек крайностей и не позволяет фактам себя сдерживать. С его точки зрения, он просто пел от радости — так хорошо ему было в нашей квартире тем солнечным утром. Его любовница осталась где-то на другом конце города, а он мылся в душевой из белого известняка и золота, где хранятся несколько предметов искусства, в том числе кусочек фриза Парфенона, который до сих пор считается утраченным и который служит ему мыльницей; где только что установили систему подачи горячей воды под высоким давлением и повесили полотенца, заказанные из «Сакс» на Пятой авеню в Нью-Йорке, которые обволакивают тебя, как материнские руки — ребенка, и тебе хочется снова уснуть.

Я была на кухне, — сказала она, — выдавливала сок из апельсинов. Я приготовила себе изысканный завтрак, с самой спелой дыней с рынка и кусочком сыра, купленного у женщины, которая разводит коз на холмах под Дельфами, и тут услышала, как он поет. Я сразу поняла, что это значит. Идиот, подумала я, зачем он так надрывается, что мне слышно аж на кухне? Мне, единственной, кто знает, почему он вдруг вспомнил оперу о предательстве — и выбрал для себя лучшую партию, как он всегда выбирает для себя лучший кусок на моей тарелке — просто тянется за тем, что ему приглянулось, даже если я этот кусок приберегла на потом. Почему он не мог просто помолчать? Я даже не успела съесть свой прекрасный завтрак, и теперь он найдет его нетронутым на кухонной стойке, выйдя из душа: и тогда, я знала, его счастье станет полным.

Она остановилась, чтобы заправить за ухо прядь волос, окрашенных в яркий теплый блонд, и вновь смочила губы, прежде чем продолжить.

— Сегодня утром, — сказала она, — я договорилась, что встречусь с ним в его офисе по пути сюда, чтобы обсудить кое-какие финансовые дела, хотя в этих вопросах мы и так всегда сходимся. Насколько мой муж невнимателен к другим, настолько он беззлобен. У него отменный вкус, — вздохнула она, — и для меня это всегда было пыткой, поскольку я быстро всё схватываю и волей-неволей изучила его вкусы до такой степени, что понимаю, чего он хочет, раньше его самого, а в отношении женщин и вовсе стала провидицей: я словно вижу их его глазами и чувствую его влечение. Поэтому в итоге я научилась закрывать глаза; если бы только тем утром на кухне я закрыла еще и уши, я бы, может, всё еще смотрела на свою тарелку и гадала, куда делся этот последний, самый вкусный кусочек.

Сегодня, поднявшись на стеклянном лифте в его офис на тринадцатом этаже, я обнаружила, что всё поменялось. Помещение полностью отделали заново в белых тонах, и мой муж, будучи человеком крайностей, решил избавиться от всего не белого — в том числе от некоторых людей. В результате Марта, его секретарша и моя дорогая подруга, уже не сидела у большого окна за своим старым столом, где лежали ее обед в коробке, фотографии детей и удобные туфли на плоской подошве, где мы часто сидели и разговаривали, и она не рассказывала ничего лишнего, только то, что мне надо было знать, — Марты больше не было, хотя муж заверил меня, что ее не уволили, а просто перевели в отдельный просторный кабинет, где ее не увидят посетители. На ее месте у окна в новом белоснежном мире, напоминавшем мне о том самом утре на кухне и кусочке свежего козьего сыра, который я так и оставила лежать на тарелке, сидела новая девушка. Она, разумеется, была в белом, бледная, как альбинос; волосы у нее тоже были белые, за исключением одной длинной пряди, торчащей, словно перо, и выкрашенной в ярко-синий, — единственный цветовой акцент во всей обстановке. Позже, спускаясь в лифте, я поразилась гению этого человека, который умудрился за то время, что я там провела, выудить у меня прощение так же ловко и незаметно, как карманник вытаскивает деньги, и вернуть меня на улицу с сердцем, так же полегчавшим, как кошелек ограбленного, и с этой синей прядью, застрявшей в моих мыслях, словно перо в шапке попрошайки.