Контуры и силуэты

Я вкратце рассказал ей то, что всем уже было известно. Девушка слушала, ужасалась, качала головой. Я подумал, что убийце должна быть интересна ее естественная и непосредственная реакция, я подумал, что убийце, наверное, жаль ее. Я выбрал бутылку импортной водки покрасивее и картонный пакет апельсинового сока, кивнул подавленной известием девушке и отошел. Еще немного я потолкался у ларьков без надежды кого-нибудь встретить, да мне и не хотелось никого видеть, а так, по инерции, от какой-то неудовлетворенности, никого и не встретил и, перейдя Средний проспект, пошел по Седьмой линии мимо станции метро. Здесь, окруженный кучкой таких же, как я, зевак, стоял укрепленный на двух металлических штангах избирательный стенд, на котором красовался отрезанный от настенного календаря конный портрет комментатора на привычном фоне колючей канители. Справа от него набранная крупным шрифтом надпись:

БУДЕМ КАЖДЫЙ ВЕЧЕР СО СВОИМ ДЕПУТАТОМ

Я прошел мимо стенда и оглянулся. На обратной стороне был еще один плакат с фотографией вчерашнего кандидата и надписью:

ДОБРО ДОЛЖНО БЫТЬ С КУЛАКАМИ

“О чем разговор!” — сказал я и пошел дальше.

Я налил в высокий стакан водки, разбавил ее апельсиновым соком, бросил лед. Кто-то еще так делал, кажется, это был убийца Мартина Лютера Кинга, но мало ли что он мог еще делать и что любить? Убийца Джона Леннона любил самого Джона Леннона — так тоже бывает. Я включил телевизор и уселся в кресло. Где-то даже не в мыслях, а в глубине своего существа, я сознавал, что сижу здесь в предвкушении. Чего? Вот этого я не мог бы сказать. Наверное, так ждут укола, удара в голову изнутри, искусственного счастья с чайным оттенком, того, в чем можно быть, пока оно есть, а пройдет — невозможно вспомнить. Здесь стирается память, и в абсурдной последовательности соединяются ничем кроме нее не связанные события, здесь, среди концертов и клипов, интервью, рекламных заставок, сообщений и новостей кто-то развивает сквозной вялотекущий детективный сюжет, один из многих. Но этот сюжет незаметен, почти неразличим за всей дискретной и беспорядочной информацией, потому что это даже не свалка, где можно было бы найти колесо от велосипеда и попытаться найти второе, здесь, когда сталкиваешься с фактом, похожим на предыдущий, ты даже не можешь с уверенностью сказать, что тот, предыдущий был. Если бы я не заметил испорченных плакатов, то сейчас, услышав сообщение об очередном убийстве, может быть, и не заметил бы, что оно очередное, просто проглотил бы это сообщение, ужаснулся на сон грядущий — и все. Но может быть, эта текучая информация как раз и рассчитана на несовершенство нашей памяти, чтобы комментатор, вернувшись однажды к уже известному, осевшему где-то в глубине сознания, мог рассказать о нем что-то совершенно другое, и мы, вспомнив, что этот случай и в самом деле имел место, не усомнились бы и во всем остальном. Может быть.

Я включился где-то посередине фильма и некоторое время не мог понять, что происходит. Были неясны и отношения между сидевшими за карточным столом мужчинами, но по каким-то неуловимым деталям было видно, что их связывает не только игра. Казалось, что игра — только предлог, для того чтобы собраться вместе и не то обсудить, не то решить негласно какое-то общее подразумеваемое всеми дело. Это была странная компания игроков: такие собираются в поезде, в купе, и дело, объединившее этих людей, было таким же случайным, как общая дорога, то есть только до какой-то станции. Может быть, по сценарию или по замыслу режиссера, а может быть, опять-таки, случайно компания подобралась не то чтобы разношерстная — это слово бы не подошло — скорее, из самых неподходящих друг к другу типажей. Странная компания, но все были довольно рельефны, кроме одного, который, казалось, не отбрасывал тени... Седой и какой-то нерезкий, он меняет местами какие-то карты: правую помещает в середину, а левую в конец. Что там у него? Мне хочется заглянуть, но это — не здесь. Он протягивает руку к лежащей на столе колоде, рука зависает над столом. Камера отъехала, и в кадре теперь все четверо, а над ними, под лампой колеблется и меняет форму облачко голубоватого дыма.

“Все, увиденное изнутри меня, есть я,” — сказал философ, но если я самого себя увижу там, на плоском или выпуклом стекле, то где все, увиденное изнутри? Там, на стекле — все в одной плоскости. Или выпуклости, во всяком случае на одной поверхности. Чем удобен параллельный мир? Ты сам становишься частью увиденного изнутри, частью своего “я”.