Контуры и силуэты

Раствориться в толпе. В какой-то момент начинаешь чувствовать это. Пытаешься осознать себя, но, оглянувшись вокруг, без ужаса или тоски, вообще без всякого чувства, вдруг понимаешь, что тебя здесь нет. Ты даже не один из них, потому что ты не единица; ты не такой, как они, потому что и они — не они, здесь нет ни единственного, ни множественного числа — здесь не может быть числа — есть масса, не имеющая ни размеров, ни очертаний. Можно ли почувствовать себя частью этой массы? Но ты не за этим сюда пришел. Ты хотел разделить эту толпу на количество составляющих ее единиц. Зачем? Чтобы вычислить свою долю в общем безумии. Стать среднестатистической личностью, такой же, как любой из них. Быть в этой массе, где с любым можно поменяться своими грехами — ничто не больше, ничто не меньше. Средний грех, среднее преступление. Если не очиститься, то хотя бы сравняться. Ты пытаешься, но не выходит — остаешься пустым пространством, которое неизвестно почему не заполняется.

Нет, тебе не очиститься. Ты все равно помнишь разорванный глаз и паутинки на лице старика, свою собственную тень, звездообразный маршрут на карте города. О картах особо: ты до сих пор не знаешь комбинации. Вообще это странная игра, в которой должна быть определенная комбинация, она кому-то известна заранее, но у кого она окажется, неважно. Или, может быть, комбинация подтасовывается под результат? Странная игра, похожая на сценарий. Но и сценарий, в котором все подгоняется под конец, который вообще пишется с конца, и действие развивается от конца к началу, или, может быть, к середине, но главное, что в обратном порядке. Не везде, местами, и это сбивает с толку. Но может быть, на то и рассчитано, чтобы сбить с толку? Странная игра. Она может показаться шулерской, а может быть, и в самом деле шулерская, но карты — это еще более странно — мечены не с рубашки. И только картинки, и только дамы. Пока дамы, а там... Никто не знает кроме автора. И визитные карточки на столе, и ужас в глазах молодого человека: “Как! Это вы?”

Однако по мере продвижения по площади здесь и там вдруг начинаешь отмечать какие-то непонятные тебе, но довольно резкие различия, как в морской воде, когда, удаляясь от берега, пересекаешь холодные и теплые потоки. Тогда замечаешь, что масса неоднородна, и в какой-то момент из пустого пространства превращаешься в тело, толпа же, наоборот, теряет свою плотность, к тебе постепенно возвращается сознание, начинаешь различать руки, лица, гримасы, разинутые рты, — где ты был?

Толпа, заполняющая площадь, действительно неоднородна, и, строго говоря, ее даже нельзя назвать одной толпой, но множественное число к ней тоже неприменимо. Слово “толпы” слишком динамично для этого состояния человеческого вещества. Толпы должны куда-то двигаться и, видимо, что-то крушить и разрушать, и, возможно, впоследствии они займутся этим, но пока это физически спокойная, хотя и возбужденная масса. Границы отдельных не слишком больших — человек по двести-триста — скоплений довольно четко определены их транспарантами и флагами. Ближе всех к трибуне расположились красные и черно-желто-белые флаги — они вперемешку: правые и левые нашли друг друга, но теперь непонятно, кто правые, а кто левые, и вообще, это откуда смотреть; ближе к Александрийской Колонне флаги трехцветные (обоих сочетаний) и иногда — Андреевские. Российские государственные флаги рассеяны по всей площади.

Сегодня народу больше, чем обычно по субботам, и из толпы кажется, что заполнена вся площадь, хотя толпа не слишком густа, и продвигаешься довольно свободно, только возле трибун становится теснее и труднее пробиться вперед. Там тебя ототрут в сторону, здесь обругают или ощутимо толкнут; внезапно чья-то беспокойная голова заслонит от тебя оратора или случайно мелькнувшее в толпе знакомое лицо. Этот человек забрел сюда так же, как и ты, его привело на площадь одиночество или нечистая совесть. Если хорошо присмотреться, его можно отличить от других: что-то трудно определимое, но не такое. Может быть, эта манера время от времени поправлять воротник или без нужды приподнимать шляпу и снова надвигать ее на лоб. Он одинок и как будто хочет спрятать себя в толпе. Не спрятаться, а именно спрятать, как прячут улику — спрятать или подменить, но может быть, он выбрал не ту толпу.

Здесь, по телевизору, все проще и выглядит далеким как воспоминание. Ты — телезритель, ты непричастен, ты никуда не ходил и ничего не совершал. Ты смотришь в толпу, которая оказывается гораздо менее плотной, чем там, и даже без особенного труда отыскиваешь знакомую фигуру в темном плаще. Вот он поправляет воротник и начинает пробиваться из окружающей трибуну толпы. Правда, он выглядит не совсем таким, какого ты привык встречать в тусклом трюмо в своей прихожей.