Копье и кость

Приказала остановить продвижение и отправила засланным вперед проходцам Бугута приказ вернуться с донесением о местности. Над картами сидела долго, прежде чем в голове созрела хоть какая-то идея. Что ж, она все еще на территориях родного деда. Если Праматерь поможет – обойдется. В конце концов, в командной игре всегда кто-то должен ставить себя под удар, чтобы могли действовать остальные.

Бансабира не желала втягивать во все это Идена Ниитаса, который и так поступился гордостью. Оставив в лагере триста солдат, она вступила в землю золотых.

Казалось, Золотой танаар вымер. Пурпурные углублялись на восток все дальше и дальше, не встречая ни единой живой души. Но опытные бойцы, в том числе Бансабира, физически чувствовали, что за каждым движением их отряда пристально следили тысячи глаз.

Вскоре их маршрут определили за них. Как только Бану вошла во владения Раггаров, больша́я часть армии золотых крюком обошла их с тыла и разделилась надвое. Одна половина расположилась в том месте, где Бану свернула к Раггарам, перекрывая путь к отступлению, другая стала неприметно идти параллельно армии Бану, не давая танше вернуться обратно к деду. Бансабире осталось сжать зубы – загоняли их недвусмысленно.

Горы становились все круче и суровее, переходы все опаснее и тяжелее. Армия несла потери: срывались в пропасть, тонули в бурных реках и люди, и кони. Псарни пришлось сразу разобрать, распустив собак. Все войско как-то быстро разделилось неожиданно новым образом: на тех, кто в мирные годы жил в горах – у Астахирского хребта или того, что они проходили сейчас и что брал начало во владениях Ниитасов, – и тех, кто прожил жизнь на равнинах. Последним приходилось особенно трудно. С непривычки они быстро утомлялись, ноги от напряжения слабели, дрожали руки, замирало дыхание. На больших высотах многих настигало головокружение, шум в ушах, часто шла носом кровь.

Основные тяготы легли на плечи урожденных горцев, теперь не разбиравших, кто из них сиреневый, а кто пурпурный. Во главе их для многих неожиданным образом встал Бугут, чье подразделение изначально было ориентировано на подобные нужды. Однако для приближенных это не выглядело случайным – в свое время Бансабира сделала Бугута командующим не для того, чтобы польстить или как-то сгладить тот факт, что отняла у него из-под управления полтысячи «меднотелых». Как только Сабир перевел под ее командование Бугута и других офицеров, она узнала о них все, что могла, в том числе и то, что сам Бугут вырос на крайнем севере страны, в самых труднодоступных и суровых местах Астахирского хребта.

Горцы несли сторожевое охранение, вели разведку, налаживали переправы через грозные, разрушительной силы водные потоки. Они первыми карабкались на отвесные скалы, закрепляли на их вершинах крюки, канаты, концы кожаных арканов и с их помощью поднимали людей, коней, поклажу.

Бансабира казалась двужильной. Никто не знал, когда она спит, никто не видел ее отдыхающей. Мать лагерей поспевала всюду: то вела за собой, прокладывая дорогу по малодоступным проходам, то замыкала колонну, подбадривая и подгоняя отстающих. Она осунулась, обветренное лицо, прежде всегда молочно-белое, потемнело, глубоко запали глаза, заострились обтянутые скулы.

Северяне держались на одном упрямстве. Шли на пределе, но шли упорно – по-волчьи, след в след.

Среди командования начали проявляться первые признаки нетерпения. Гобрий постоянно дергал ус, пристально разглядывая лиловые вершины гор. Раду при первом же шорохе хватался за меч и все время беспокойно озирался вокруг. Дан стал совсем безжалостным, еще больше усилил дозоры, лично проверял караулы во время ночного отдыха, иногда встречаясь с таншей, которая занималась тем же. Нер окончательно скис. Если вначале он без умолку скулил о тяготах жизни, то теперь его вовсе стало не видно и не слышно. Даже Одхан сделался угрюм и молчалив, и если его все-таки удавалось вывести на разговор, говорил коротко, рвано, тяжело дыша и раз за разом сжимая кулаки.

Из ближайшего окружения Бансабиры трезвую голову пока сохраняли только Вал, Ниим, Гистасп и, как ни странно, Шухран. Последний быстро прижился в отряде охраны как родной и за свое вступление в него (история об избрании таншей мигом разошлась в рядах еще по весне) получил прозвище Двурукого. Мать лагерей держалась еще суше и бесстрастнее, чем обычно. Бану давно восстановила форму во всех смыслах. Но даже она облегченно вздохнула, когда увидела на неприступном утесе башни чужого замка.

В тот же день она собрала совет командующих.

– Пусть каждый выскажется, – велела танша всем командирам и сотникам, – как считает, стоит нам брать замок или нет.

Мнение было почти единодушным – всех доконал чудовищный переход, все хотели передышки. Лишь несколько человек предусмотрительно посоветовали обойти твердыню стороной и, сжав зубы, идти дальше. В конце концов, где видано, чтобы границы земель, особенно в разгар войны, никак не охранялись. Гистасп в поддержку мнения хмыкнул, но высказываться не стал.