Корабельщик

– Идиоты! Все идиоты. Ваше “Сказание” лжет, – вполголоса заявил Платон, почему-то с особенной остротой глядя на Максима. – Мир неизменен, жизнь не стоит и одного талера, а никакие народники не изменят того, что страной от имени самой Смерти правят Короли. Кто из вас видел хоть одного Короля? Его не существует. – Трое молодых людей окаменели, в смятении глядя на старого сумасшедшего. – Мир меняется, потому что Солнце больше не любит землю. Жизнь человека стоит намного больше, чем любые деньги…

– Да это безумец, – опомнился почти протрезвевший Лукиан. – Ребята, его нужно сдать патрульным, а то заразимся. – И он нервно рассмеялся.

– Ты ходил сегодня в Храм, верно? – ткнув пальцем в Максима, сказал старик. На реплику толстого студента он не обратил никакого внимания. Максим ошеломленно кивнул. Ему казалось, что черные глаза этого человека вонзаются в него словно лезвия бебутов, холодя и кромсая мозг. – Люби женщин или воюй, а в остальное время работай на хозяина или на самого себя, если ты хозяин. О мире же и человеке в нем подумают в Храме…

– Я не понимаю вас, – растерянно выдавил Максим.

– А я думаю о мире, – вдруг сказал Фаддей. Похоже, он воспринимал этот странный диалог как разновидность ученого диспута. – Я знаю формулы, которыми он описывается. Я восхищен эффективностью природы, химических формул и механизмов, построенных человеком. И мне неважно, кто нами правит – Храм Смерти или Король. Потому что я думаю над вещами и получаю от этого удовольствие, особенно когда они приносят пользу. Вот, например, мне удалось усовершенствовать лафет: после выстрела станок сейчас откатывается на полозьях, а затем катки выходят из ложбинок и наезжают на верхнюю плоскость рамы… – Фаддей очнулся и смущенно припал к кружке. – Это не считая работы над снарядами. В природе вещей много любопытного, сударь, – вежливо сказал он Платону.

Максим был поражен: ему казалось, что инженер никогда не интересуется ничем, кроме науки и разных технических штучек. И надо же, “восхищен эффективностью природы”! А с другой стороны – опять же “эффективность”, словечко-то какое сухое подобрал, словно из цифр и символов составленное. Неживое какое-то, книжное…

– М-да, – помолчав, скрипнул старик. – В том-то все и дело, что мир – это не собрание вещей или предметов. Но мало кто это понимает. Оттого и катится он к своему концу, что некому взглянуть на него со стороны и воскликнуть: “Селавикцы! Дорожите собой, любите не только женщин и мужчин, но и детей своих, и внуков!” Что, не слышали такого слова? – криво усмехнулся он. – К чему вам его знать? А зачем любить, спросите вы. Затем, что тогда только Солнце вернется к нам, когда почувствует тепло в своих детях.

Он замолк и также уткнулся в свою кружку, отвернувшись от трех молодых людей. Стало понятно, что продолжать разговор у него нет желания – морщинистое лицо завсегдатая замкнулось, словно раковина моллюска.

– Сумасшедший старик, – вполголоса пробормотал Лукиан. – Забери меня Смерть, если мне не придется выпить еще столько же! Совсем трезвый стал. – Он в раздражении вскочил и отправился к стойке кравчего, по дороге хлопая встречных женщин по ягодицам. Те взвизгивали и возвращали повеселевшему студенту “должок”.

Тут Максим заметил в клубах дыма и пара Домну. Она стояла в дверях кухни и явно кого-то высматривала, вытирая руки о грязный передник.

– Мне пора. – Максим накинул куртку и поднялся. – Заходи как-нибудь, Фаддей. Я в тридцать седьмой комнате живу. Вечерком, ладно? Погуляем, на девочек посмотрим, а то ты небось до сих пор один?

– Хорошо, – рассеянно отозвался Фаддей. Он думал о чем-то своем, то ли химическом, то ли лафетном, а может, переваривал слова безумного старика. Однако Максиму почему-то казалось, что только он сам по-настоящему хоть что-то понял в их разговоре. Но для облечения этого понимания в нечто явное, ощутимое ему по-прежнему не хватало слов. А может, их и не было?

Он еще издали помахал Домне, и она расцвела улыбкой, встретив его плотными, тяжелыми объятиями. Это была довольно крупная женщина лет восемнадцати, полжизни проработавшая в разных кабаках и тавернах. От постоянной близости к пище она слегка оплыла, раздалась вширь, но кожа ее все еще сохраняла остатки девичьей упругости, хоть и была красноватой от вечной жары. Короткие русые волосы, сейчас влажные от пота, она собирала в хвостик и повязывала платком. Но лицо Домны удивительным образом не соответствовало “крестьянскому” телу – мелковатые черты лица и тонкий, удлиненный нос могли бы сделать честь какой-нибудь салонной даме. Пожалуй, именно эта несообразность и привлекла к ней Максима, когда он в октябре пришел в “Студиозус”. “Ну ты смелый парень, – сказал ему тогда Савва. – Она же тебя раздавит”. Максим почти случайно столкнулся с ней, когда она вышла из кабака и запахивала плащ, чтобы идти домой. “Не проводите, сударь?” – спросила она студента, который также собрался в общежитие.