Корабль-греза

Непосредственно после того, рассказывал мистер Коди, как клошара доставили в «Заокеанский клуб», все двери, ведущие наружу, были не просто закрыты. Нет, их по-настоящему опечатали. Не только в «Заокеанском клубе», но повсюду на корабле, куда имеют доступ пассажиры. На каждую дверь от нижнего левого угла до верхнего правого и от левого верхнего до нижнего правого наклеили желто-черную сигнальную ленту [149], изобразив таким образом заградительный косой крест.

Это, впрочем, я и сам слышал благодаря динамику в коридоре. А именно, что никто не вправе выходить наружу. Но он, мистер Коди, сперва проводил сеньору Гайлинт до ее комнаты. Дескать, и она тоже едва держалась на ногах из-за тошноты. А ее адъютанта будто бы прихватило еще сильнее. Тогда как его самого, конечно, морская болезнь пощадила. Но он сразу понял, что должен опять подняться наверх, к остальным. Раз уж ему не позволено выйти наружу. По крайней мере, вернуться в «Заокеанский клуб». Те, кто подвержен морской болезни, сказал он, ничего не избегают так сильно, как еды. А в «Заокеанском клубе» пахнет ею.

Именно там он и застал моего друга, клошара. В очень подавленном состоянии. И еще трех или четырех пассажиров, не относящихся к нам. И троих членов экипажа, которые присматривали за клошаром. Все они смотрели наружу: как морские валы обрушиваются на палубу юта. Как они с шумом ударяются о доски настила. С какой стихийной мощью, сказал мистер Коди. Но, дескать, была такая темень, что они, собственно, ничего разглядеть не могли.

Только клошар не смотрел на это вместе с другими. Но, уронив голову на стол, плакал. Потом он вскочил и настолько, как выразился мистер Коди, разбушевался, что дважды ударил по стеклам. Каждый раз — обоими кулаками. В конце концов его пришлось выволакивать из «Заокеанского клуба». Само собой, в результате всей этой махаловки, не говоря уже о качке, бутылка опрокинулась и красное вино разлилось по полу. Клошара, этого выражения я уже никогда не забуду, насильно потащили в его каюту. Там он, продолжал мистер Коди, вероятно, был заперт. Я сразу же подумал: в подсобке на баке. И еще я подумал: теперь самый свободный из нас стал самым запертым.

Он не мог на такое смотреть, сказал мистер Коди. Но без этого и вправду нельзя было обойтись. Само собой, он должен был бы хотя бы в душевном плане оказать поддержку кричащему клошару. По крайней мере, он мог бы его сопровождать. Может, ободрение с его стороны и возымело бы какой-то эффект. Но он знал, что на нижних ярусах корабля морская болезнь настигнет и его. Там запах блевотины вообще не выветривается.

Она его не настигла. Тем не менее он все время думал: спаси меня от вод многих [150]. Такого он не ожидал. Но об этом, сказал он, я бы не хотел говорить. Тем не менее у него действительно не было той бледности, которая бросилась мне в глаза прежде всего у Петера. Она покрывала лица всех друзей, кроме мистера Коди. Серая бледность, в которой все еще присутствовали следы желто-зеленого.

Но во мне все равно все дрожало. Впрочем, теперь по другой причине. Ведь хотя шторм действительно распахнул двери Храма. Но говорить я тем не менее не мог. Из-за этих трех визитеров, которые опять сидели с нами. Причем с присутствием двух старших я бы еще мог примириться. Но не со своей «отцовской» (чтобы не сказать — детской) фантазией. Которая в конечном счете за этим скрывалась.

Но кое-что я понял уже тогда, когда возле стола для курильщиков еще царило всеобщее молчание. Что этот шторм был нужен. Что я в нем нуждался. Чтобы он сломал металлическую штуковину, скрепляющую цепь перед дверью Храма. Потому что этот висячий замок сам по себе есть молчание, но только молчание снаружи, а не внутри корабля. Под кораблем я, само собой, имею в виду «церковный корабль», неф [151]. В нем молчание становится цветом и звуком. Тогда как снаружи оно остается молчанием. Которое, однако, может быть взорвано — стихийной мощью, если воспользоваться выражением мистера Коди.

49°33' с. ш. / 4°5' з. д.

Если не ошибаюсь, один из моих друзей сказал однажды, что за всеми событиями человеческой жизни скрывается особого рода комизм. Стоит лишь раз распознать его, и ты уже не можешь его не замечать. У меня вылетело из головы, сказал ли это Буффало Билл Коди или доктор Самир. Последнему такое высказывание подошло бы, хотя бы из-за его улыбки. Но я еще помню, что не был безусловно с этим согласен. Может, я даже внутренне возражал. К примеру, находить комичным Stotantomale было бы просто бесчеловечно. И все-таки я уже немного почувствовал, на собственном теле, чтó имел в виду доктор Самир, говоря о комизме, скрывающемся за всем.

Ведь от всей этой ужасной штормовой ночи не осталось ничего, кроме банальнейшей мышечной боли. «Банальнейшая» — именно то определение, которое здесь уместно. Потому что было бы преувеличением сказать, что она меня мучает. Она лишь заставляет меня время от времени вздрагивать и иногда даже думать: Ох! От чего я сразу же начинаю смеяться. Настолько это странное ощущение.