Корабль-греза

Tung sjø (64), сказал викинг, но больше, пожалуй, себе самому. Поэтому он сказал это по-норвежски. И продолжал смотреть через серое море. Смотрел на горизонт. За его спиной пробежали, в синих брюках и темных дождевиках, двое корабельных служащих, чтобы спустить воду из плавательного бассейна. И тут, снова повернувшись к сеньоре Гайлинт, викинг твердо, но тихо произнес: Heavy seas, heavy seas (65). Так что я еще услышал, как она воскликнула: Ну, детки, то ли еще будет! И подала какой-то знак адъютанту. В тот же миг я очнулся перед дверью своей каюты. Ее отпирал молодой человек, которого я еще никогда не видел.

Очевидно, он заменил Патрика как санитар. Лучше, сказал он, чтобы вы сейчас оставались внутри. Хотя корабль уже утихомирился. Качка определенно прекратилась. Затишье перед бурей, подумал я и поэтому не стал протестовать.

Закатив меня внутрь, он огляделся. Если позволите, сказал он, и взял с тумбочки бутылку с водой. Он положил ее на свободную кровать, под одеяла. Потом осмотрелся в ванной комнате и вышел оттуда с какими-то разрозненными предметами. Их тоже сложил под одеяла.

Потом он заметил маджонг. А вот это, сказал, и вправду опасно. Если упадет. Так что он потянулся к полке и снял с нее этот действительно нелегкий сундучок. Он его зафиксировал на полу, между тумбочкой и второй кроватью. Теперь он не мог бы сдвинуться с места, а если и сдвинулся бы, то ничего страшного. Но поскольку он, возможно, держал сундучок слишком наклонно, дверцы раскрылись — и два выдвижных ящика выскользнули наружу.

Что это? — спросил он, но, казалось, не ждал ответа. Он вынул одного воробья, повертел перед глазами и снова положил на место. Чудо как красиво, сказал, прежде чем снова задвинул и этот ящик, и другой тоже. Фейноласточкиноперьевая древесина, подумал я, когда он закрыл сундучок с маджонгом. Но он еще раз провел четырьмя пальцами по полированной верхней поверхности. Мне этот жест показался настолько чутким, что я тотчас понял: не сеньора Гайлинт, а он должен получить воробьиную игру. Так сильно он с первого взгляда ее полюбил.

Сеньора Гайлинт меня поймет. Только вот я, само собой, не знаю его имени. Но если мне повезет, он сам сообразит, что должен представиться. Довольно невежливо с его стороны, что он этим пренебрег. Хотя я и не уверен, что дело обстоит так. Может, я снова был погружен в свои мысли. Ведь Храм все еще закрыт. Потому что ночью, когда мне должно было бы хватить для этого сил, его все-таки не пришлось открывать. Ведь Aiuto! еще прежде смолкло. Потому что этому крику хватило уже жеста как такового. Того, что ему показали: другие не одиноки. Если ты показываешь им это, он тотчас отступает.

Еще этот стыд. Как все это неприятно! Если ты все же захотел умереть. И потом ведешь себя так. Мало того, что ты действовал несоответственно. Ты вообще не действовал, а лишь реагировал. И даже этого не было. Такое беспомощное выжидание даже не назовешь реагированием. Но вся смехотворность случившегося вторично отправила тебя в нокаут. Пусть даже всего лишь душевно. Хотя что это значит, «всего лишь» и «душевно»?

А между тем еще очень долго все оставалось спокойным. Обычный шторм в моей каюте, так или иначе, едва ли был бы слышен. Пока он не превратился бы в ураган. Но даже и в таком случае ты еще слышишь шум кондиционера. Слышишь, через динамик на потолке, оповещения. Слышишь непрерывный писк. Слышишь корабельную сирену или думаешь, что слышишь ее. Слышишь, как впереди вдруг ударил колокол. У него было вырвано било. С такой мощью обрушилось море на бак. Бискайский залив, подумал я в начале. Я должен понять Бискайский залив.

Однако вскоре я уже не думал о шторме. Так что он застал меня врасплох, когда швырнул об стену и вон из кровати. Потому что корабль лег на другой галс. И раздался треск, скрип, стон, грохот. Как будто он вот-вот разломится. Во всяком случае, так это воспринималось на слух, как я теперь, уже во второй половине дня, припоминаю. Когда мы снова сидим вместе возле столика для курильщиков и нам не хочется смотреть друг на друга. Ведь все мы, обладающие Сознанием, испытали точно такой же страх, как и любой пассажир. Все же я убежден, что и офицеры его испытали. Этого они, конечно, не вправе никому показывать, и уж тем более пассажирам, но главное — они не должны признаваться в этом себе. Ведь страх лишает способности действовать. Или принуждает действовать совершенно неправильно. И тогда корабль идет ко дну. После чего наш страх перестает быть страхом. Потому что мы в самом деле становимся утопленниками.

Поэтому моя дрожь, скорчившаяся на полу перед воробьиной игрой, выжидала — хныча, да, хныча, — когда же наконец прозвучит сигнал бедствия. Семь коротких звуков и один длинный. Тотчас через громкоговорители на потолках кают кто-то объявит, что мы должны соблюдать спокойствие. Это, дескать, сейчас самое главное. Пожалуйста, соберитесь в лаунж-холле. Не забудьте свои спасательные жилеты. И как мы их примеряли.

Запомнил ли я всё тогда? Учебная тревога была так давно!