Корабль-греза

Это мне было довольно-таки неприятно. Кроме того, один из визитеров взял мою руку. Я забыл сигары, подумал я, мои три сигары. Одну из них я хотел выкурить перед смертью. Без этого, думал я, я не смогу умереть. Выкурить одну сигару и еще один-единственный раз выпить стакан виски, «Джонни Уокер», но только чтобы это был «Джонни Уокер Блэк Лейбл». А из бурбонов я раньше больше всего любил «Джек Дэниэлс».

Мне никак нельзя еще раз забыть эту сигару. Но прежде нужно тщательно упаковать две другие. Я подарю их мистеру Коди, так сказать, оставлю ему в наследство. Он сумеет оценить такой дар. Поскольку доктор Самир не курит, а сеньора Гайлинт понимает курение только как жест, не как удовольствие. Вместо этого она получит маджонг. Что же касается мадам Желле, то ей я оставлю свое кольцо. Правда, для ее руки оно грубовато. Но она сможет вынуть топаз из оправы, а золото отдать на переплавку. И ей сделают из него что-то другое. Во всяком случае, я вспомнил, что она всегда поглядывала на кольцо. Тогда как мой друг, клошар, получит мою трость. Само собой, он не сидел вместе с нами во внутренних помещениях. Но я подумал, что очень хорошо — на самом деле это, конечно, плохо — могу представить себе, как скоро она ему понадобится. Если он и дальше будет так пить.

А кто такая госпожа Зайферт? Должен ли я и ей что-то завещать?

Мои визитеры не произносили ни слова. Но мадам Желле сказала: слава богу. Вы сегодня утром опять выглядите хорошо, господин Ланмайстер. Нам в самом деле не следовало поить вас шампанским. Мы просто, простите, пожалуйста, не знали, что вам достаточно такой малости. Мы только хотели чокнуться с вами, ну, вы понимаете, за Патрика. Потому что вы — следующий.

Но не сострадание или чувство вины, а Сознание говорило из нее. Ибо в тот же момент этот вечер опять возник перед моими глазами, выйдя из берегов и — как бы это выразить? — размягчив меня. Как же плохо мне тогда было. Ведь, когда в честь Патрика открыли вторую бутылку шампанского, доктор Самир подсел к нам. И мадам Желле спросила его, нельзя ли и мне дать бокал. Только глоток, сказала она, и прибавила к своему вопросу: из медицинских соображений. Я не знаю, что ответил доктор Самир. Во всяком случае, он, похоже, не стал возражать или вмешиваться как-то иначе. Поэтому мадам Желле дала мне бокал в левую руку. Пальцами своей правой руки она соединила мои пальцы вокруг ножки. Потом подняла мою руку своей, тоже левой, рукой и подвела ее, вместе с шампанским, к моим губам.

На того, кто вообще не пьет, месяцами, годами, даже один глоток производит определенное воздействие. А глотков, может, было три. Может, в конце концов и целый бокал. Не исключено, что друзья хотели таким образом принудить меня нарушить молчание. Ведь, как говорится, алкоголь развязывает язык.

Но он развязал только страх, развязал зависть, развязал разочарование. Что кому-то дано умереть от счастья, я же должен продолжать жить. Ведь вчера вечером я еще не понимал, что даже при умирании речь не идет о тебе самом. Хотя через эту — кто это сказал? — дверь — действительно ли было сказано «дверь»? — каждый проходит сам. И еще этот похоронный автомобиль в Ницце. Эта сияющая, прямо-таки по-лиссабонски сияющая Ницца, в которую внесли носилки, прежде чем автомобиль тронулся с места. Точно так же все внезапно просияло во мне. Я человек раннего лета, подумал я. Так оно и есть. Поэтому я хотел бы умереть на Средиземном море. Но, подумал я, если мне выпадет умереть на Северном или на Беринговом море, это тоже хорошо. Sto tanto bene (63) — вот что я подумал. Sto tanto bene.

Как прошел остаток этой первой половины дня, я забыл. Вероятно, я опять задремал под одеялом, когда сеньора Гайлинт выкатывала меня из зала. Мистер Коди извинился: ему, мол, пора к корабельному парикмахеру. Для этого нужно спуститься в Оазис, в «Велнес- (как это называется) -Оазис». Он отправился туда в сопровождении мадам Желле.

Мой друг, клошар, ожидал нас, подняв воротник пальто. Настолько холодно опять стало. Достаточно лишь на несколько миль отдалиться от теплой, залитой солнцем земли. И тогда в самом деле уже не обойдешься без куртки и шапки. У меня даже возникло впечатление, что началась довольно-таки сильная бортовая качка. Даже, пожалуй, очень сильная. Так что старый викинг в куртке из тюленьей кожи ненадолго остановился перед нами. Опираясь на свою узловатую палку; он и сам уже был как тюленья кожа. Своим странно высоким для ушастого тюленя голосом он обменялся парой слов с сеньорой Гайлинт. Я из всего этого понял только угрозу. Она и небо были почти одного и того же оттенка. Поздне-осенне-четвергового, подумал я. Но тут к нам подошла одна из кельнерш с шерстяным одеялом. Бискайский залив, понял я, пока она меня укутывала. Я и без того уже почти заснул и заранее радовался снам. Я хотел, чтобы мне приснились Lastivki, Lastotschki — двадцать или тридцать.