Корабль-греза

Поэтому мне следовало бы и ей что-то отписать. Нет, не деньги. Их у нее достаточно, и я этому только рад. Но пару дружеских фраз, по которым она бы заметила, что они с таким чувством и писались. К примеру, о том, чтó у нас с ней есть общего. А это как раз Свен. Дорогая Петра, написать, мне жаль, мне действительно жаль, что всё так получилось. Но поскольку изменить я ничего не могу, я хотел бы от всего сердца попросить тебя, чтобы ты сохранила для нашего мальчика эти тетради.

Между тем я все еще не знаю, где они, собственно, лежат. Другие тетради, имею я в виду. Хотя нет. Я совершенно точно задвинул их под спасательные жилеты. Это мне надо бы для нее приписать — где они должны быть. Хотя после моей смерти отсюда в любом случае всё выгребут. Тогда-то их и обнаружат — к примеру, когда Петер будет забирать свою воробьиную игру. Тогда он сможет заодно прихватить и трость для клошара. Сеньора Гайлинт, вероятно, немножко всплакнет, поскольку я — теперь уже третья ее потеря. Когда наденет на палец мое кольцо, а от меня к тому времени уже ничего не останется.

Но ведь его должна была получить мадам Желле!

А что я тогда оставлю сеньоре Гайлинт?

Все это я раньше уже знал, а теперь больше не помню. Потому я и не могу изложить это на бумаге.

Что все внезапно стало даваться так трудно.

Потому что ты уже не можешь наверстать то, что в свое время не получил правá на вождение яхты, которые всегда хотел себе выправить. Да и отправиться в космическое путешествие для нормального человека пока невозможно.

Так что я хотел на море, только на море. К которому и поехал. На машине, если я правильно помню. Не на поезде, потому что иначе эта авария со мной не случилась бы. Я раньше был хорошим водителем. Это не забывается даже тогда, когда все другое вокруг тебя делается неотчетливым, потому что твои глаза стали плохими. Для чего «неотчетливо» совершенно неподходящее слово.

Потому я и не могу распознать, кто сейчас есть возле столика для курильщиков. Это связано еще и с тем, что сам я лежу и вижу море только через окно. Но — кто это сидит там, в поле моего зрения? Каюта такая крошечная. Тем не менее вторая кровать далеко, и на ней сидят… один, два, да, вон там точно Татьяна. Тогда как маленький мальчик опять присел на корточки на полу каюты и с чем-то играет. Умирание для него по-настоящему скучно, поскольку не прекращается час за часом.

А вот и сеньора Гайлинт. Я чувствую аромат ее духов. Но рядом с ней мужчина, которого я не знаю. Позади него стоит доктор Самир, судя по такому темному лицу.

Никто ничего не делает, никто ничего не говорит. Только мальчик тарахтит на полу — бруммбрумм. У него, вероятно, игрушечный автомобильчик. Коллекционные машинки марки «Matschbox» [161] и я когда-то любил. «Ягуар Е», у которого открывался длинный капот — длинный-предлинный капот, весь сверкающе-красный. Но почему здесь слышно чириканье, для этого у меня объяснения нет. А чириканье продолжается, и оно так же отчетливо, как стрекот цикад. Tsykady, Tsykady.

Я должен глянуть, не открыл ли кто-то воробьиную игру.

Сумею ли я? Нет, голову уже не повернуть. Но скосить глаза — это я могу.

Да, дверцы стоят открытые, верхний ящик выдвинут, так что мальчик только изображает, будто у него есть автомобильчик. Я и сам всегда так делал, я еще это помню, — играл с кубиками в машинки. И чтобы поверить в эти деревяшки, сам тарахтел — бруммбрумм, — когда передвигал кубик по полу.

Я бы так хотел сказать что-то. Только из-за этого жужжащего чириканья меня все равно никто не поймет. Потому что я теперь понимаю, чтó произошло. Потому что каждая игральная кость, кроме той единственной, с которой играет мальчик, действительно превратилась в воробья. Но каждая кость была им и прежде. Только от меня это оставалось скрытым. Теперь это больше не скрыто от меня.

Сто сорок три воробья, потому что один уже не мой. Он превратился в автомобильчик для мальчика и теперь не чирикает, а тарахтит: брумм. Фейноласточкиноперьевая древесина способна на такое. Так что подо всем этим чириканьем за окном начинает светиться море, серое море Канала.

Имеется ли для серого свечения какой-то день недели, оттенок которого оно выражало бы?

В Ницце все было желтым, где ждал тот автомобиль, как теперь в Гавре автомобиль ждет меня, но другой, хотя он так же черен, как если бы стоял под ярким солнцем Лазурного Берега. Я это знаю. Я слышу все это. Так что сеньора Гайлинт не должна отнимать от меня свою руку. Но может спокойно оставить ее лежать, где лежала. Дело ведь только в тросе, тросе этой лодки на озере, если я немножко покачиваюсь. Потому что сам корабль-греза покачивается. На баке вдруг так забулькало, что море, все море через окно проникло ко мне. Это не препятствие, да и не может им быть.